Парацельс – врач и провидец. Размышления о Теофрасте фон Гогенгейме"

Майер Пирмин

Эти замечания, включенные в книгу «О долгой жизни», выдержаны в русле мистической традиции западного мира. При этом речь идет не о какой-то эзотерической науке, требующей специального посвящения, но о состоянии человека, благоговейно внимающего шепоту природы. Гогенгейм призывает следовать за внешними признаками вещей и, постепенно проникая внутрь, добираться до «основы». Термин «основа» Гогенгейм употребляет для обозначения некой манифестирующей себя данности, сущность которой скрыта от посторонних глаз. «Основа» имеет много общего с «пониманием болезней, которым должен обладать всякий врач». При этом «если основа открывается вне философии, она заведомо ложна, поскольку наш разум, заключенный в черепной коробке, слишком слаб, чтобы своими собственными усилиями сформировать врача» (VIII, 70). В силу своих недостатков разум способен самостоятельно познать лишь поверхностные логико-диалектные причины, впитать в себя книжную ученость, овладеть способностью спекулятивного мышления – словом, сделать все то, на что способен «острый ум фантазии». Возможностям разума подвластна лишь голая «внутренняя философия»,

которая в представлении Гогенгейма является скорее «химерой», чем истинным знанием (VIII, 141). Первый и самый важный компонент знания настоящего врача «не скрывается в философии человека, но формируется в процессе вдумчивого и опытного созерцания неба, земли, воды, воздуха… различных минералов и плодов, черпается из впечатлений и приобретается с годами» (VIII, 143). Путь к основам проходит через глаза, уши, вкусовые и обонятельные рецепторы. Ступивший на него должен в полном молчании, следуя пифагорейской традиции, созерцать окружающий мир. Комета, землетрясение и радуга, стоявшие у истоков многих пророчеств Гогенгейма, могут служить примером внимательного вслушивания в тайны природы. «Чтобы постичь философию врачевания, нужно всем своим существом участвовать в созерцании природы. Величественный вид Рейна и шум его вод могут многое сказать глазам и ушам мудрого и внимательного человека. Вслушиваясь в окружающий мир, свистящий шепот морского ветра и далекие отзвуки водопадов, наполняются знанием уши. Пробуя на вкус мед и желчь, становится мудрее язык. Обоняя многообразие запахов, исходящих от вещей, исполняется премудрости нос. Все, что находится за пределами этого знания, сообщаемого самой природой, противоречиво и ненадежно» (VIII, 70).

Шум Рейна, шепот морских ветров, «многообразие запахов, исходящих от вещей», служат связующим звеном между человеком и природой, символизируют готовность творения открыть свои тайны и способность человека к их адекватному восприятию. Здесь вступают в силу понятия рациональности и истинности, как они представлены, к примеру, у Фомы Аквинского. У Аквината рациональность и истинность окружающего мира обнаруживают себя в том, что мудрый человек ощущает вещи такими, какие они есть на самом деле. [370] С точки зрения современной, посткантианской философии такая позиция представляется наивным, некритическим объективизмом. Однако, как показывают исследования Фомы, Альберта Великого и Теофраста фон Гогенгейма, эту оценку нельзя считать верной. Гносеологический оптимизм мыслителей средних веков и раннего Нового времени вовсе не исключал сократического принципа незнания. По мнению Фомы Аквинского, наш разум не способен измерить сущностную глубину даже самой мелкой мушки [371] , Альберт Великий говорил, что опыт очень часто искажает суть истинных вещей [372] , а Гогенгейм, со своей стороны, неоднократно писал о сомнительности естественных наук. Тем не менее, великие схоластики наравне с Гогенгеймом (который, кстати, охотно с ними полемизировал) придерживались того мнения, что истина проистекает из объективного, гармоничного сочетания субъекта и объекта познания. В дальнейшем именно эта позиция стала основой последующей дифференциации, осуществленной Карлом Поппером и другими современными философами. [373] Люций Браун видит в гогенгеймовских поисках основ окружающего мира отражение представлений о «перманентном изменении познаваемого мира, изучаемого с научной, общественной, медицинской или духовной точки зрения. В этом вечном поиске причин отчетливо проступают черты современности… Добираясь до причин и говоря о бесконечности задач, стоявших перед врачом, Гогенгейм возвещает новое мировоззрение, смысл которого состоит в открытости для всего нового и непознанного. Именно здесь происходит рождение современных представлений о бесконечном развитии мышления» [374] . В отличие от Брауна, рассуждения которого сближают его с Хайдеггером, романтик Игнац Пауль Виталь Трокслер (1780–1866) подчеркивает элементы платонизма в философии Гогенгейма. Он обращает внимание на девиз «Учения о природе человеческого познания» (Аарау, 1828), которым автор сделал фразу, представляющую собой комбинацию двух высказываний из «Парагранума» и «Лабиринта заблуждающихся врачей»: «Что такое философия, если не невидимая природа? Сущность философии заключена в людях и одновременно выходит за пределы человеческого существа. Ее можно сравнить с отражением, которое мы наблюдаем в зеркале. Только Бог неизменно сохраняется во всех вещах. Он первый, высочайший и искуснейший автор всех наших текстов. Теофраст Парацельс Еремит» [375] .

Трокслер пишет, что этими словами «частью забытый, частью недооцененный нами странник Теофраст фон Гогенгейм в своей детской наивности выразил величайшую тайну любой философии. Человек, пытающийся выйти за пределы своей личности, неизменно возвращается к самому себе. И наоборот. Пытаясь проникнуть внутрь своего существа, он неизбежно устремляется мыслью в широкую перспективу» [376] .

Последнее предложение очень походит на интерпретацию романтического представления о бесконечности внутренней жизни, проникнувшего в романтизм не без влияния Якоба Беме. В «Парагрануме» для познания истинной философии, ассоциируемой с невидимой природой, необходимо вначале прийти в познание видимого мира.

«Если меня будут упрекать в том, что я слишком много внимания уделяю философии, то отвечу, что именно в философии больше всего и нуждается любой врач» (V, 271). Это «медицинское нравоучение» (Гольдаммер) отличает Гогенгейма от родственных ему по стилю мышления натурфилософов – Пико делла Мирандолы и Агриппы Неттесгеймского. [377] Так как диагнозу и лечению предшествует определение места человека в космосе, врач должен досконально исследовать кодекс природы (XI, 145) и изучить «небесную твердь» (XI, 150). Чтобы понять основы врачебного

искусства, нужно твердо знать, «что плавится в свинце», «что тает в воске», «что затвердевает в жемчуге» и «размягчается в алебастре» (VIII, 149). Необходимо узнать свойства металлов, проникнуть в мир камней, лекарственных растений, из которых Гогенгейм неоднократно называет мелиссу, вербену, ангелику и чистотел. Наконец, настоящий врач должен разбираться в астрологии и метеорологии. При этом недостаточно просто знать, что содержит в себе та или иная трава. «Вам нужно знать, – пишет Гогенгейм, – как эта трава наполняется силой и как эта сила в ней действует» (VIII, 171). Возникает искушение видеть в философии Гогенгейма эмпирическую науку. Однако эта точка зрения неверна.

В отличие от современных естественных наук, во времена Гогенгейма многие понятия имели максимально насыщенную смысловую нагрузку. К примеру, мелисса обозначала не просто дикорастущую травку, а мозг не сводился к студенистой органической массе, заключенной внутри черепной коробки. Мы можем встретить рассуждения ученых того времени о «внутреннем человеке» и его «внешнем мозге» (VIII, 157). Подорожник связывался с маткой, зачатием и половыми органами, в то время как мелисса имела прямое отношение к сердцу. Тяжелая, запутанная терминология сочинений Парацельса и его последователей часто повергает современного исследователя в уныние или, напротив, подвигает его к скоропалительным выводам. Обеих опасностей можно избежать с помощью системы отражений и взаимообратного понимания философии как невидимой природы и природы как видимой философии, открывающейся в перманентно познаваемой сущности макрокосма. Программные предложения «Парагранума» тесно примыкают к алхимическому тексту «Табулы Смарагдины» Гермеса Трисмегиста. Многочисленные аналогии с этим произведением помогают понять и уточнить некоторые неясности. «Подумай, сколь велик и благороден созданный Богом человек. Насколько величественна его анатомия… основу которой можно понять, пройдя путь от внешнего мира к внутреннему. Ведь то, что есть вовне, есть и внутри, а то, чего нет вовне, не существует и внутри. Вещь одна, как извне, так и изнутри. Одно созвездие, одно влияние, одна гармония, одно время, одна манна, один плод» (VIII, 180).

Очевидно находясь под влиянием Гогенгейма (возможно, он читал издание Хузера), Гете выразил это загадочное умозаключение в поэтической форме в своем натурфилософском стихотворении «Парабаз»:

Довелось в былые годы

Духу страстно возмечтать

Зиждущий порыв природы

Проследить и опознать.

Ведь себя одно и то же

По-различному дарит,

Малое с великим схоже,

Хоть и разнится на вид;

В вечных сменах сохраняясь,

Было – в прошлом, будет – днесь.

Я и сам, как мир, меняясь,

К изумленью призван здесь.

Эпирема [378] (Пер. Н. Вильмонта)

Согласно алхимической традиции парацельсизма, человек и природа существуют рядом и взаимоотражают друг друга. Так, например, солнце в природе соответствует солнцу, излучающему свет внутри человека. Мелисса, растущая на лужайке, имеет свой аналог в человеке и т. д. Именно в этом смысле выдержан один из главных тезисов гогенгеймовской терапии, согласно которому сердце лечится сердцем. [379] То же самое можно сказать и о солнце: «Что такое солнце? Что такое лицо? – вопрошает Гогенгейм и тут же дает ответ. – Будучи частью тела, оно одновременно больше него. Ведь лицо есть солнце человека» (VIII, 346).

И опять Гете помогает нам разобраться в сказанном:

Солнца лучи в томных очах

Солнечный свет отражают,

Божья искра в чистых сердцах

Силу Господню являет. [380]

Обобщенное понятие философии у Гогенгейма, включающее в себя многообразные взаимосвязи, предполагающее гармонию внешнего и внутреннего, а также обоюдное отражение космоса и человека, заключено в термине «знание» (scientia), который позже будет развит им в «Лабиринте заблуждающихся врачей».

Именно в свете этого термина Парацельс говорил о том, что философ начинается там, где заканчивается врач. В «Лабиринте заблуждающихся врачей» мы дважды наталкиваемся на похожий тезис, но сформулированный с обратным знаком: «там, где заканчивается философ, начинается врач», – пишет Гогенгейм (XI, 185; XI, 214). Опять налицо зеркальная взаимосвязь. Во врачебном искусстве ценятся прежде всего практика и критический подход к проблеме, далекий от абстрактного теоретизирования. С другой стороны, без знания никакое опытное постижение невозможно. Знание, или scientia, как уже было сказано, является основным понятием философии Гогенгейма. Однако его следует рассматривать не изолированно, но в сочетании с такими терминами, как «эксперимент» и «опыт». Центральная тема, раскрывающая философский смысл «Лабиринта», развита в шестой главе этого произведения. Именно в ней даются относительно точные определения ключевых понятий гносеологической теории Парацельса.

Под экспериментом врач-философ понимает первичный, чисто практический опыт, который не предполагает знания причин того или иного явления. К примеру, скаммонея (слабительное средство) «вызывает понос» (XI, 191). Это знание доступно любому, даже самому поверхностному дилетанту. «Эксперимент воспринимается обычными глазами, которых недостаточно для проникновения в суть опытности» (XI, 192), – предостерегал Гогенгейм своих читателей и слушателей от излишнего доверия первичному опыту. Отражая истину, эксперимент не может утолить жаждущие души. Простое зрительное восприятие эксперимента Гогенгейм называет «экспериментом без знания» (XI, 192). Несмотря на то что эксперимент занимает низшую гносеологическую ступень, врач должен неустанно пополнять свою сокровищницу экспериментального знания. Ему необходимо знать, что дескурения помогает при переломах конечностей, сапфир служит превосходной панацеей от сибирской язвы (XI, 190) и т. д.