Парадокс Вазалиса

Кардетти Рафаэль

— Верхний ярус, — уточнил Штерн. — Конверт из крафт-бумаги. Принесите его мне, пожалуйста.

Валентина вернулась к столу с конвертом и протянула его Штерну.

— Благодарю. Как видите, я не скрываю от вас ни один из своих маленьких секретов. Теперь, надеюсь, вы не сомневаетесь в моих чувствах к вам?

Валентина не ответила. Скрестив руки на груди, она попыталась придать лицу непринужденное выражение. В действительности, происходящее ее весьма интриговало, но она никоим образом не желала показать это Штерну.

Последний извлек из конверта

лишенную каких-либо опознавательных знаков небольшую картонную коробочку и, положив ее перед молодой женщиной, откинулся в кресле.

— Мне хотелось бы узнать ваше экспертное мнение по поводу этого. Хьюго, если вас не затруднит, снимите крышку, дабы Валентина могла увидеть содержимое.

Несмотря на всю свою любовь к бордо и тот факт, что бокал его был все еще наполовину полон, Вермеер даже не подумал игнорировать просьбу Штерна. Движимый тем же любопытством, что и Валентина, он поставил бокал на поднос, переместился на край дивана, приблизившись тем самым к столу, и театральным жестом приподнял крышку. Внутри, покрытый прозрачный пластиком, находился некий прямоугольник бумаги.

Первой последовала реакция Вермеера.

— Это еще что такое? — воскликнул он раздосадованным голосом.

Повернувшись к Валентине, он раздраженно указал пальцем на содержимое коробки.

— Тебе это что-нибудь говорит?

Его подруга даже не услышала вопроса. Черты лица ее исказились, и она в ужасе уставилась внутрь картонки.

Если не считать печати Лувра, проставленной в углу, на листке не имелось ни надписей, ни каких-либо черточек или же отметин — ничего.

Вытаращив глаза, Вермеер несколько долгих секунд пытался разглядеть хоть что-нибудь на равномерно чистой поверхности. Вывод, к которому пришел голландец, оказался неутешительным даже для него самого, обладавшего умом открытым, пусть и несколько странным: в коробочке лежал абсолютно чистый, немного пожелтевший от времени лист. Обычная бумажка, не представляющая никакой ценности.

Элиас Штерн был королем престидижитаторов ^[25]. Или же первоклассным жуликом. Вермеер с легкостью поставил бы ящик «Шеваль Блан» урожая 1975 года на второе.

34

Дар речи вернулся к Валентине лишь секунд через десять.

— Как вы его достали? — пробормотала она, не сводя глаз с чистого листа.

— У меня еще остались добрые друзья в Министерстве культуры, — пояснил Штерн. — По рекомендации пары-тройки приближенных к министру людей Лувр безвозмездно одолжил мне его на несколько дней. Директор музея откликнулся на мою просьбу весьма охотно. Впрочем, как вы и сами можете видеть, ничего особенного этот листок уже не представляет.

Валентина насупилась: последние слова пожилого торговца явно пришлись ей не по душе.

— Спасибо за напоминание, но я лично, если помните, присутствовала при этой катастрофе.

— Не сердитесь, Валентина. Я показываю этот листок отнюдь не для того, чтобы вас провоцировать.

— Тогда зачем же?

— Чтобы понять.

Вермеер,

до сих пор молчавший, счел необходимым вмешаться в разговор.

— Я бы хотел, чтобы меня тоже, если не возражаете, ввели в курс дела. Или же дайте мне еще одну бутылку этого восхитительного «Шеваль Блан», и я удалюсь с ней в уборную.

— Вам совершенно не нужно, мой дорогой Хьюго, идти на подобную жертву, — сказал Штерн. — Вопреки тому, что вы видите, перед вами находится подготовительный набросок лица святого Иоанна Крестителя, сделанный Леонардо да Винчи вскоре после его прибытия в Амбуаз. Не думаю, что сильно ошибусь, если скажу, что мы имеем дело с показательным случаем неудачной реставрации.

Вермеер восхищенно присвистнул.

— Мои поздравления! — бросил он Валентине. — Если ты лажаешься, то уж по полной. Пресса никогда не воспроизводила окончательный результат твоей шедевральной работы. Впечатляет… Тебе следовало бы всерьез заняться промышленной чисткой. Вмиг разбогатеешь.

Валентина открыла было рот, чтобы ответить, но предпочла в свою очередь воспользоваться стоявшим перед ней бокалом. Большой глоток отменного вина принес немедленное успокоение. Поскольку в бокале было слишком мало вина для того, чтобы оно могло подействовать так быстро, сработал защитный механизм, созданный нервной системой.

Какой бы — экзогенной или психологической — ни была причина этого феномена, она позволила Валентине совладать с нахлынувшими эмоциями. Еще полгода назад она бы ударилась в слезы или, что более вероятно, разбила бутылку о голову друга. Конечно, смотреть на рисунок без боли она все еще не могла, но никаких позывов к самоуничтожению уже не испытывала. Если какое чувство и жило еще в ее душе, то, пожалуй, ощущение протеста, и оно, это ощущение, еще не было готово уйти.

Валентина знала, что раны не заживают чудесным образом. В настоящий момент она просто хотела удержать над собой контроль, и это ей, в принципе, удавалось.

Ответный удар она подготовила, пока допивала остаток вина.

— Как только меня не называли в газетах, Хьюго… Твоя ирония — ничто в сравнении с той грязью, которую мне довелось прочитать и услышать. Теряешь сноровку. Ты способен на гораздо худшее.

— Мне стоило стольких трудов убедить тебя не прыгать в Сену, что я не имею ни малейшего желания начинать все с нуля. Нечего сказать, увлекательное зрелище — смотреть, как ты хнычешь день за днем, зарывшись в подушки…

— Ни слова больше, я тебя умоляю.

Валентина произнесла это голосом, лишенным всяческой враждебности, как если бы попросила приглушить громкость телевизора или приготовить чашечку кофе, однако Вермеер понял, что достиг границы, переходить через которую ради их общего блага не следует. В знак доброй воли он вернул крышку коробочки на место и протянул последнюю Штерну.

— Теперь, после того как мы увидели, на что способна мисс Керхер ^[26], если рисунок ей не нравится, может, объясните, какова была цель этой небольшой демонстрации?