Параллельный переход
Шрифт:
С трудом закончив это излагать, с поклоном протянул атаману вложенную в ножны саблю. Его взгляд изменился. Он смотрел на меня не как на ядовитую змею, которую нужно раздавить, а как на ядовитую змею, которая дает дорогой яд, и ты не знаешь, задавить ее уже или попытаться с риском для жизни ее сначала подоить.
— Дорогой подарок, Богдан: не отдаришься, а в должниках ходить — стар уже, — продолжая рассматривать меня, задумчиво произнес он, не трогая сабли.
— Я от сердца дарю, атаман, а не для отдарков, пусть разит в твоих руках врагов веры христианской — прими, не обижай отказом.
— А знаешь ли ты, парубок Богдан, сколько стоит такая сабля? — раздумывая о чем-то, спросил Иллар.
— А зачем мне то знать, атаман, наши жизни в твоих руках — разве они не
— А это как кто счет ведет, Богдан, — у разных людей и счет разным бывает. — Иллар вдруг улыбнулся, и его глаза потеплели.
«Господи, неужели пронесло?» Безразличие и апатия сменились желанием выжить и жить.
— А теперь слушай меня, Богдан, один раз скажу, а ты — хочешь запомни, а хочешь забудь. Кто там твоим языком и руками крутит — черт ли, ангел ли, — то и мне, и другим все равно. Плохо я знаю Святое Писание, но главное для себя запомнил. Говорил Господь наш: «По плодам узнаете их, не может плохое дерево дать хороший плод, а хорошее дерево плохой». Может, и не совсем так, но в главном то же. Твои плоды, Богдан, каждый из нас ой как внимательно рассматривать будет, ничего не спрячешь. А как увидит кто хоть червоточину малую на плодах твоих, так и конец твой, Богдан. Чего другим не заметят, тебе не простят. И никто тебе не поможет, а я и пробовать не стану… Возьму я твой подарок, Богдан, хоть и боком мне то вылезти может. Напомнил ты мне меня молодого, только я дурнее был. Ту науку, что я годами и кровью добывал, ты за день выучил — как о пень головой двинул, так и умным стал. Чудны дела твои, Господи, где бы такой пень для каждой головы добыть… — Он взял саблю из моих рук, выдвинул лезвие, любуясь клинком, потом решительно задвинул. — Но грех будет такой подарок без ответа оставить.
Слушайте меня, казаки, а кого нет здесь, тому передайте, — громко начал говорить Иллар, развернувшись лицом к людям, стоящим кучками на площади и живо обсуждающим последние события. — Был у меня джурой [5] мой сын Давид, но вырос, настоящим казаком стал. Негоже быть атаману без джуры, потому хочу я взять к себе в джуры парубка Богдана. Показал нам Богдан, что он духом тверд и рука у него верна, но не то главное. А главное то, что вышел Богдан за Правду на смертный бой, не спрятался за чужие спины, не стал ждать, чтобы другие за него Правды искали. Вот что делает казака казаком. Все остальное — пустое. Потому смотрите, казаки, на новика, спрашивайте, что должно, а потом скажите — берем ли мы Богдана в наше товарищество.
5
Джура — друг, оруженосец (укр.).
— Какой веры ты, парубок Богдан? А ну перекрестись. — Первым задал вопрос немолодой, но по-юношески стройный, чем-то схожий с вороном казак. Он стоял рядом с возом, на который уже уложили мертвое тело.
— Православной веры я, казаки. — Моя рука привычными движениями описала широкий православный крест.
— А то ты, Сулим, его в церкви почитай каждое воскресенье не видел! Чего его спрашивать, все мы его знаем, не со стороны парубок пришел. Молод он, ну так в казаки не за года берут, а что биться может — то мы все увидели. Берем его в круг, батьку! — Казак, крикнувший это, был где-то в тех же годах, что и Сулим, но в остальном — его полной противоположностью. Рано поседевший чуб и усы делали его старше, хотя и он, и Сулим вряд ли были старше атамана. По ширине он был как два казака. Даже широкая одежда не могла скрыть невероятной силы, которой была наполнена его сущность. «Остап Нагныдуб — первый после атамана», — пронеслась в голове Богданова подсказка.
— Берем, берем, — недружно поддержала большая часть собравшихся казаков. Троица приятелей Оттара угрюмо промолчала.
— Он не из казаков, надо ему прозвище дать, — опять выступил казак Сулим.
— Смотри, какой тонкий, а высокий. Назовем его Тычка.
— А как он через год пузо отъест? Нет, давайте лучше назовем Довгый.
— Да какой он Довгый, ты ж Михаила Довгого знаешь — о то Довгий. А этот будет Тычка.
— Да он левак, казаки! Всегда помню: и батога левой носил, и ножа с левой в дерево метал. А сегодня с левой руки биться начал — назовем его Шульга, казаки.
— Шульга, Шульга — то добре, будет Шульгой, — дружно поддержала большая часть.
— Подойди ко мне, Богдан Шульга, — торжественно произнес атаман, хотя я стоял рядом с ним, зачем-то извлекая из ножен не очень длинный кривой кинжал с широким лезвием, отблескивающим хищной синевой. Делая шаг в сторону атамана и приблизившись к нему почти вплотную, судорожно пытался вспомнить, что же он должен мне отрезать.
— На колени, Богдан, склони голову…
Не успели мои колени коснуться земли, как атаман, схватив одной рукой за чуб и зафиксировав мою голову, стал кинжалом ловко брить ее, оставляя волосы только на макушке. В конце он ловко, одним движением острого кинжала оттяпал весь мой чуб с макушки, оставив стоять на коленях с прической, похожей на «полубокс».
— Молодой ты еще, казак Богдан, не положен тебе длинный чуб. Пусть от сего дня, Богдан, растет твой чуб, но скорей его пусть растет твоя казацкая слава. И пусть всегда слава твоя, Богдан, будет больше твоего чуба. А теперь — в седло, казак! — Атаман указал на коня, которого уже подвел и держал за узды Давид.
Вскочив на ноги и бросившись к коню в невероятном прыжке, не касаясь стремени, очутился я в седле. Конь, услышав чужака, взвился на дыбы, но мои ноги уже были в стременах, а руки на узде, с земли коня придерживал Давид, и конь опустился на четыре, недовольно храпя и мотая головой.
— Так же крепко держи в узде свою судьбу, казак, и пусть долго носит она тебя, не выбрасывая из седла. Пополнилось наше товарищество новым казаком.
— Слава! Слава! — довольно дружно откликнулись казаки.
— Жить станет казак Богдан Шульга с сего дня в моем доме, ибо джура — то тень атамана и понадобиться может и днем, и ночью. В походе положена будет ему пока половинная доля добычи. Семья его с сего дня от тягла свободна, но обязана по возможности справить Богдану коня, оружие и снабжать припасом на дорогу в поход. Ну а пока я сам ему со своего припаса помогу — не бежать же ему за моим конем. Иди, Богдан, собирайся, чтобы до вечера был у меня.
— Спаси Бог тебя, батьку, за твою ласку, вас спаси Бог, казаки, за доверие великое, что в свой круг принимаете. Богом клянусь, что оправдаю доверие ваше, не пожалею живота своего за веру православную, за славу казацкую, — склонился я перед собравшимися в низком поклоне.
Едва успел подумать, что все хорошо, что хорошо кончается, как Богдан утопил сознание таким потоком щенячьей радости и чистого восторга, что, казалось, ступи шаг — и взлетим мы с ним над селом в синее небо. Не в силах удержать сознание под контролем, почувствовал, как тело, подпрыгнув, побежало в сторону дома. Не успел Богдан попрыгать и десяти метров, как увидел стоящих тесной группой отца с братом и всех своих родственников, тут же напуганно притих и, оставив меня разбираться с возможными проблемами, нырнул в глубину. «Классный ты пацан, Богдан, как радоваться, так ты тут как тут, а как разбираться — так, извините, без меня». Откуда-то изнутри пришло радостное подтверждение, которое можно было понять так: «А то, ты старше — ты и разбирайся». Кроме отца с братом там стояли Оксана со своим женихом Степаном, светловолосым крепким парнем лет восемнадцати, и его отцом, рано постаревшим, спокойным мужиком лет пятидесяти. «Дядька Опанас», — подсказала память Богдана. Все смотрели на меня, и у каждого в глазах было что-то свое. Если Оксана смотрела на меня с откровенным страхом, то в глазах Степана непонимание было перемешано с завистью. Дядька Опанас глядел с одобрением, а вот взгляды брата и отца понять было трудно — уж больно много всего намешано там было: злость, растерянность, удивление, лишь тепла или гордости за меня найти не удалось, как ни искал.