Шрифт:
Глава 1
Это был обычный вечер в конце сентября 1940 года. Уже несколько дней, как на смену теплому и солнечному бабьему лету пришли проливные дожди, сопровождавшиеся сильным порывистым ветром, – первые вестники наступившей осени.
Закончился очередной рабочий день. Жители Берлина возвращались домой. Те, кто жил неподалеку от места работы, шли пешком, прикрываясь от низвергающихся с небес потоков воды рвущимися из рук зонтами, и отчаянно завидовали пассажирам следовавших по своим маршрутам переполненных людьми трамваев. А те, прильнув в праздном любопытстве к покрытым каплями дождя запотевшим окнам, в свою очередь испытывали некоторую досаду от того, что по тем или иным причинам
Зашедший в вагон на одной из остановок широкоплечий человек плотного телосложения, одетый в серую шляпу и такого же цвета плащ, ничем не выделялся среди других пассажиров трамвая, следовавшего в сторону Александерплатц.
С трудом протиснувшись сквозь плотно стоявших в салоне людей, он ухватился за поручень и отсутствующим взглядом уставился в мутное от повышенной влажности и человеческого дыхания окно. Периодически получая толчки в спину от двигающихся к выходу и обратно пассажиров, он, как истинный берлинец, привыкший к подобным неудобствам, оставался невозмутимым. Даже когда ему сильно наступили на ногу, невыразительное от природы лицо сохранило свое спокойное и расслабленное выражение.
– Простите, – пробормотал за его спиной тихий мужской голос, очевидно принадлежавший виновнику данного инцидента, – я не нарочно! У меня просто плохое зрение!
У человека с невыразительным лицом не дрогнул ни один мускул. Только слегка дернулась и приподнялась вверх правая бровь. Он ничего не сказал в ответ и даже не обернулся, словно прозвучавшие только что в качестве извинений слова относились не к нему. На самом же деле он прекрасно знал этот тихий голос и его обладателя! А последняя фраза про плохое зрение была сказана не для того, чтобы объяснить причину собственной неловкости, а напротив, являлась ключевой в этом кратком монологе и означала серьезную и близкую опасность, грозившую человеку, ее произнесшему!
Тем временем трамвай, почти не сбавляя скорости, повернул направо. Неловкий пассажир, испытывавший, по его собственным словам, проблемы со зрением, подтверждением чему служили большие круглые очки, закрывавшие добрую половину его лица, продвигаясь к выходу из вагона, не удержал равновесия и на какую-то секунду всем телом прижался к разом напрягшейся спине «невозмутимого». И тот почувствовал, как некий предмет буквально впихнули в глубокий карман его плаща!
Раздался звук тормозов, и трамвай остановился возле входа на станцию метро. Пассажиры густым потоком ринулись наружу, создав на короткое время иллюзию полупустого вагона. Оставшиеся в салоне стали занимать освободившиеся места.
Человек в сером плаще тоже двинулся к пустому сиденью, но садиться не стал, а любезно предложил занять его молодой женщине с большой сумкой, как раз поднявшейся по ступенькам в трамвай. Сам он остался стоять в проходе все с тем же спокойным и отсутствующим видом. При этом незаметно для окружающих наблюдая за людьми, покинувшими вагон на остановке.
Его внимание сразу привлекли фигуры трех человек в одинаковых черных плащах. Несмотря на плохую видимость, он все же разглядел, как двое из них, ввинтившись в толпу, быстро и сноровисто взяли под руки худощавого мужчину в нелепых круглых очках. Шедшие вокруг него люди, подобно волнам, разрезаемым носом идущего на всех парах по морю корабля, отпрянули в стороны. Третий «черный плащ» с пистолетом в руке расположился метрах в пяти перед задержанным, перекрывая собой вход на станцию метро. Тотчас раздался скрип тормозов, и впритирку с тротуаром остановилась легковая машина. К ней и повели мгновенно поникшего и казавшегося совершенно подавленным человека в очках. Из автомобиля появились двое, как близнецы похожие одеждой на вышеупомянутую троицу, и замерли под дождем, засунув руки в карманы своих плащей.
– Гестапо! – с ненавистью прошептал «невозмутимый», и в его глазах промелькнула молния, впрочем сразу исчезнувшая.
Большинство людей, как столпившихся на тротуаре,
– Смотри! – толкнул в бок человека в сером плаще оказавшийся с ним рядом здоровенный толстый детина с маленькими, заплывшими жирком глазами. – Этот хлюпик сейчас лишится чувств!
Действительно, гестаповцы, уверенно ведшие арестованного к машине, вдруг резко остановились. Причиной послужило то, что ноги задержанного внезапно подкосились. Он весь обмяк и повис на руках своих конвоиров. При этом его большие очки плавно сползли на кончик носа и, не удержавшись на нем, упали на мокрый асфальт.
– Эй ты, скотина! – дернул его за плечо один из гестаповцев, презрительно оттопырив нижнюю губу. – Умирать, что ли собрался, дистрофик?
Второй, услышав, как «уважительно» его товарищ обращается к задержанному, разжал обе руки, поддерживавшие безвольное тело. Звучно хлопнув ими себя по бедрам, он громко засмеялся, согнувшись почти пополам и едва не уронив при этом с головы шляпу.
Но в следующую секунду веселый смех внезапно оборвался и сменился хриплым булькающим звуком, вырвавшимся из горла медленно оседавшего на землю гестаповца. Это «дистрофик» свободной рукой нанес ему молниеносный удар точно в область гортани, буквально раздробив ребром ладони кадык. Затем, напружинив ноги и используя в качестве опоры руку второго конвоира, он волчком раскрутился на месте, сделав тому резкую подсечку. Ничего не успевший понять фашист как подкошенный рухнул на асфальт с глухим звуком, сопровождавшимся противным хрустом, ударился затылком о бордюрный камень и замер без движения, неестественно подогнув под себя левую руку.
Все произошло настолько стремительно, что никто толком не смог еще ничего понять, а вырвавшийся на свободу худощавый человек уже мчался по улице, словно стрела, выпущенная из арбалета. Буквально в пятидесяти шагах впереди по правой стороне от дороги был широкий проход между домами, куда беглец собирался свернуть и скрыться от преследователей во дворах и извилистых переулках.
Ему удалось преодолеть не меньше двадцати метров, когда вдогонку раздались выстрелы. Двое остававшихся у машины гестаповцев бежали следом за ним, бегло и неточно стреляя. Третий, находившийся возле входа на станцию метро, тоже сначала устремился в погоню. Но будучи, по-видимому, самым опытным среди всех, он почти сразу понял, что бессмысленно тягаться в скорости с беглецом. Остановившись, он быстро опустился на правое колено, вытянув вперед для равновесия левую ногу. Обхватив обеими руками рукоятку пистолета, гестаповец пять раз подряд нажал на курок, целясь в спину убегающему человеку. Тот, получив две пули в область печени и не добежав каких-то десяти шагов до спасительного поворота, как подкошенный рухнул на землю.
Но, когда запыхавшиеся преследователи подбежали к распростертому на мостовой телу, беглец, несмотря на смертельные ранения, был еще жив. Он лежал на спине, сложив руки вместе на груди, и тихо стонал. Один фашист, грубо выругавшись, сильно ударил истекающего кровью человека ногой в бок. Тот глухо вскрикнул, открыл глаза и обвел стоявших над ним гестаповцев медленным, но все еще ясным взглядом. Узнав своих врагов, он не стал тратить последние силы на страшные проклятия в их адрес, а неожиданно для них улыбнулся и опустил руки на землю, с последним вздохом разжав ставшие уже бесчувственными пальцы. На указательном пальце левой руки тускло блеснуло металлическое кольцо с отходившими от него двумя короткими проволочными усами.
– Он издевается над нами, мерзавец! – увидев застывшую улыбку на обескровленном лице, взвизгнул ничего более не подозревавший гестаповец и в бессильной ярости занес над уже мертвым телом ногу для удара.
Это были последние слова и движения в его жизни. Граната с радиусом сплошного поражения осколками до двадцати метров, выскользнувшая из раскрытой безжизненной ладони, откатилась немного в сторону и на короткое мгновение замерла, словно наслаждаясь своей неожиданно обретенной свободой. Затем раздался глухой хлопок. Место, где только что стояли гестаповцы, заволокло едким дымом. Когда он рассеялся, то на земле вместо одного лежали уже три бездыханных тела.