Парик моего отца
Шрифт:
Когда я вхожу в кухню, девочка уже зевает со скуки, поэтому Стивен сообщает ей, что я работаю в «Рулетке Любви». — Да-а?
Она обожает «Рулетку Любви», говорит девочка (зовут ее Ифи). Она говорит, что передача веселая — это верно. Она говорит, что передача глупая — и это верно. Говорит, что передача переживательная. По ее мнению, Дамьен — просто умора, только не надо ему носить кожаные штаны, это же дешевка какая-то. Она говорит, что мальчики ей сейчас не нравятся, но когда она вырастет, то будет их любить и выйдет за одного какого-нибудь замуж —
— Что такое лесбиянка? — спрашивает она.
— Спроси у своей мамочки.
Следовало бы сводить ее в офис похвастаться. Вот она. Наше национальное достояние. Прелестница от горшка два вершка, скачущая по моим комнатам так, что меня аж мутит. Она вас всех любит.
А может, лучше привезти взамен отца — усадить в центре комнаты, сказать: «Найдите отличия». Найдите отличия между моим отцом и моим отцом. Между ним и им самим. Между его волосами и его головой.
Этот человек мог находиться лишь с задней стороны фотоаппарата — и все равно нервничал. Фотоаппарат он доставал раз в год и обращался с ним, как с животным, как с существом, которое может обернуться и взглянуть на тебя. В нашем бесконечном черно-белом семейном Рождестве есть что-то позорное: дети подрастают рывками, каждый раз ровно на год, индейка остается той же самой. Есть что-то постыдное в том, что к этим снимкам причастен глаз моего отца, в том, что мы никогда не позировали на солнце. Глядя на эти фотографии, рискуешь превратиться в того, кто их сделал. Сразу запускаешь руки в волосы.
Фотоаппараты отец ненавидел, зато в каждую комнату повесил по зеркалу — ведь они забывают тебя, как только отходишь в сторону. Продолговатые, квадратные и овальные — он знал их, как свои пять пальцев. Это было ясно по его манере смотреться в зеркала — коситься исподтишка, покамест глаза его глядели вперед, налитые густым студнем. Когда на улице мне попадается член этого самого Братства, я сначала замечаю взгляд и только потом — парик; глаза, в которых написано: «Знаю я вас, вы на ЭТО смотрите», даже если вы не смотрите — точнее, и не думали смотреть, пока этот взгляд не перехватили.
Разве я могла в детстве смотреться в зеркало? Разве я могла предаваться всем этим разглядываниям молочно-белых бутончиков на месте груди, заглядывать себе в глаза, тонуть в своих глазах, расчесывать волосы на шесть разных проборов? Разве я могла влюбиться в себя, если страна позади зеркала (страна, где он теперь живет) была Царством Парика?
Но девочке надо расти: во все стороны, куда только получается. Есть фотография, где мы сняты в наше последнее Рождество, за миг до гибели фотоаппарата. Вот индюшка, расчлененная и напыщенная. Вот семья, улыбающаяся у камина, расступившаяся, чтобы была видна елка. Отец встал спиной к свету, дабы сделать снимок. Если верить фотокарточке, глаз у него шириной в окно.
Я сейчас расшибу коленку, чего на карточке не видно. Но сначала я швырну тарелкой в стену, чего вы тоже не сможете увидеть. Вы не увидите, как летит
Разумеется, идти наверх и не выходить из спальни было велено не Филу — мне. Подумаешь, я и так туда собиралась. В ванной я села на бортик ванны, поглядела на коленку, поглядела на пол и заревела. Зеркало пялилось на дверь.
Плакать в ванной у нас было принято. Казалось бы, в этом помещении совсем не та акустика, которой требует ситуация, но никого из нас это не смущало: когда тебя слышно из-за запертой двери, становится даже немножко приятно. Пробегая из одной комнаты в другую, мать мимоходом стучала в дверь. — Выше нос! — окликала она. — Все равно скоро помрем.
Правда, Фила и его гордость она всегда оставляла в покое.
На сей раз постучал отец. От удивления я отперла дверь. В ванную просочились звуки, издаваемые моей матерью. Он оказался между двумя плачущими женщинами.
— Нарыдайся вволю, — сказал он и улыбнулся. Улыбка предназначалась мне, но взгляд — зеркалу, где сосредоточенно осматривал себя парик.
— Уйди, — сказала я, озирая его голову хищными глазами. Когда дверь захлопнулась, я подошла к зеркалу, чтобы разбить его. Что только меня остановило?
Мой джемпер в зеркале был розовее своего розового цвета, но джемпер в зеркале не имел запаха. В зеркале все похоже на себя, вот только лишено чувств. Может, для этого зеркало и висит здесь как свидетель, не знающий боли. А чувствую ли я сама боль или нет — совсем другое дело. Может, и не чувствую. Может, вся боль в зеркале.
Я поглядела на свои глаза в зеркале и мне показалось, что эти глаза способны видеть. Поглядела на кровь в зеркале и испугалась, что его стекло тоже будет кровоточить. Поэтому я и мазнула по зеркалу кровью — поставила плотно-красную кляксу. И подумала, что это нас разграничило. Теперь кровь в комнате.
В контору приехал брат Маркуса. Они похожи, как две капли воды. Приоткрыл дверь и вошел, весь с виду какой-то неправильный, одетый не так, как надо, с руками неподходящего размера и неподходящим выражением глаз. Он двигался, как человек, занятый нужным и правильным делом, но все равно чувствовал себя дураком, и по лицу это было заметно.
Что он родственник Маркуса, я догадалась по глазам — у них обоих они одинаковые, тонко очерченные и опасливые. Что кто-то умер, я догадалась, когда он вытащил из карманов свои слишком крупные пятерни, но так и не сообразил, куда их деть.
Постучавшись в открытую дверь, он так и застыл перед ней, пока Дамьен не протиснулся мимо него со словами: «Полное барахло». Сегодня день студийных съемок, а Дамьенов взрывающийся зонтик отказывается взрываться. Маркус в монтажной. Я говорю по телефону с Фрэнком, который сообщает: