Парик моего отца
Шрифт:
— Проклятье, — сказал Стивен.
— Стоп, ты еще не в телевизоре, — я веселилась от души.
Пока мы ехали на работу, Стивен на переднем сиденье то втягивал голову в плечи, то вообще притворялся мертвым: ибо мы пробирались между бесчисленными кровавыми ошметками людей и картинок, которые отскакивали рикошетом от мостовой; волны вслепую ударялись в землю, отражались от машин, просачивались в тела пешеходов, переваривались в желудках коров, тонули в Дублинском заливе или, держа путь к туманности Конская Голова, делали крюк вокруг Юпитера. Но некоторым из этих волн было все-таки суждено,
— Приехали, — сказала я. — Долгожданный миг славы.
— Этого-то я и боюсь, — сказал Стивен. — Внутри твоих ящиков — либо одна жалкая капля пустоты, либо вообще ничего. А если я заблужусь в этом вакууме, тогда что? А если я зависну в этой капле пустой пустоты, посреди телевизора неизвестно в чьем доме?
— Не волнуйся, — сказала я. — Тобой стреляют навылет. Ты пролетишь сквозь кинескоп, как сквозь ствол пушки.
— Только не я, — сказал Стивен.
— Наши делают это каждый день, — сказала я. — Раз — и готово. Это будешь не ТЫ. Это же сигнал.
— Ну ты и дура, — сказал Стивен. — Сигнал — это точное определение ангела.
Когда я вползаю в офис, волоча за собой Стивена, как жертвенного быка с глазами-спелыми-сливами и гирляндой на шее, никто не обращает на нас внимания. Я говорю Джо, что привела одного малого на прослушивание — она отвечает: «Ну, а здесь-то он зачем? Позвони в гостевой отдел, пускай…» и поднимает на него глаза.
— Здравствуйте, — говорит она, подметает себя веником с пола и уводит его прочь.
Я прошу Маркуса провести прослушивание в одиночку, без меня. Не хочу, дескать, смешивать частную жизнь с работой. Отлично зная, что Маркус чуть ли не подыхает от счастья, как только я выхожу из комнаты.
Телевизор в холле барахлит — совершенно лишнее подтверждение того факта, что в здании находится Стивен. Вернувшись, Джо принимается бороться со снегом на экране, пытаясь подключиться к происходящему в студии для прослушиваний. Пока я — с опозданием на день — составляю текущий график работы, она перескакивает с одного пустого экрана на другой, и сквозь все эти экраны непрерывно льется пение болгарского хора. Музыкальный клип: река течет по полу ванной… и что самое интересное, эта ванная подозрительно похожа на мою… Какие-то люди аплодируют по-американски. Церковь, в церкви корова тычется, обжигаясь, мокрым носом в свечки. Джо со смехом выворачивает ручку, регулирующую вертикальную разверстку. Экран гаснет. Мурлыча под нос, Джо принимается делать телевизору искусственное дыхание.
— Ой, — говорит она. — Знакомое место какое. Знакомое место. Я же тут родилась, — и тут из своего кабинета галопом выскакивает Люб-Вагонетка.
— Кто этот парень? — кричит она. — Давайте его сюда.
Джо сосредоточенно возится с ручками на задней стороне телевизора до тех пор, пока Люб-Вагонетка не вспоминает, что работает не в мыльной опере, а в солидной организации.
— Джо, у тебя нет под рукой телефона просмотровой? Я не прочь перемолвиться словечком с Маркусом.
Внимание Стивену не к лицу. Вернувшись с прослушивания, он проходит мимо меня, оборачивается и подмигивает, прежде чем нырнуть в открытую Люб-Вагонеткину дверь, которая
— Выходи за меня, Грейс, — говорит он, — и будешь жить, как у Пресвятой Девы за пазухой.
Когда дверь кабинета распахивается, Люб-Вагонетка и Стивен стоят в таких позах, словно все это время не двигались с места. Люб-Вагонетка улыбается сама себе, точно все мы ее любим и никого из нас в комнате нет.
— По первому же вашему слову, — говорит она.
— Обязательно. Спасибо, Джиллиан.
ДЖИЛЛИАН? Подняв, наконец, голову от мусорной корзинки (меня вырвало), я вижу, как Люб-Вагонетка зовет в кабинет Маркуса.
— А что, работу отменили? — спрашиваю я. — Как там планерка по дизайну? Мне надо на съемки, а постановщики дурью мучаются насчет трамплина. Художники все до одного заболели. Кто хочет в столовку?
— Минуточку, — говорит Фрэнк. Стивен без энтузиазма просматривает фотографии; Фрэнк их у него забирает и начинает тасовать, как невезучий игрок.
— И вообще, блин, нет у меня времени обедать.
— Я тебе сэндвич принесу, — говорит Фрэнк, и оба они выходят за дверь, репетируя бездарный диалог:
— Ладно, а как, по-твоему, оно будет в Нейвене на «Девицах с кобылицами»?
Спустя несколько минут я решаю их нагнать — исключительно для того, чтобы положить конец этой гребаной дурацкой, убогой фальшивке, которая считается гребаным мужским разговором.
Я нахожу их в столовке. Стивен ест яблоко. Фрэнк курит и говорит:
— Дунгарван, Франция, Диснейленд, опять Франция. А это где? Табберкьюрри, мать честная.
— А это дети? — говорит Стивен с любопытством (и я одна знаю, что оно чисто биологическое).
— Дети друзей. Вот, — говорит Фрэнк, — мать и дитя.
Жена Фрэнка лежит на кровати с новорожденным младенцем, в ночной рубашке, безбрежной, как океан. Она смеется над пожилой женщиной, которая строит ребенку нечеловеческие рожи. На шее у нее пластмассовый детский слюнявчик с изображением Утенка Дональда и совкообразным карманом внизу. Слюнявчик кажется жестким и уродливым на фоне ее нежной груди, которая из секс-объекта превратилась в нечто материнское — по крайней мере, попыталась превратиться. У пожилой женщины тоже такой вид, будто ее донимает боль.
— И ее родная мать, — говорит Фрэнк.
— Фартук, — говорит Стивен, кладет снимок на стол и берет в руки остальные. Он тасует пачку вплоть до Диснейленда, где жена Фрэнка разговаривает с Алисой в Стране Чудес. Судя по их лицам, речь идет о ценах на сосиски. Алиса в Стране Чудес, похоже, расстроена этими самыми ценами.
— Фартук, — говорит Стивен, кладет этот снимок на первый и вновь тасует, пока не доходит до барбекю в летний день. На сей раз сосиски настоящие. Жена Фрэнка стоит за грилем. Она приставила к глазу, как телескоп, пустую зеленую винную бутылку. Она смотрит через винную бутылку на солнце; нагрудник ее фартука, залитый зеленым светом, перекошен.