Парижские письма виконта де Лоне

де Жирарден Дельфина

Потом мысли нашего друга — между прочим, ученого гурмана — устремились по другому руслу: «Быть может, имелись в виду не приглашенные, а сам обед; там наверняка будет страсбургский пирог или косуля, которую хозяин дома застрелил собственноручно».

Тем временем псевдоангличанин воротился к нашему другу. «Я непременно хочу видеть вас у себя, — продолжал он, — вы ведь придете, правда? У нас будет серебряный сервиз, совсем новый, очень модный, английский, по последней английской моде, — увидите, как это великолепно». И за обедом речь шла исключительно о сервизе, в честь которого, собственно, и был дан обед.

У молодоженов подобное ребячество простительно и, пожалуй, нам даже по душе: в жилище юной супружеской пары все прелестно, все предвещает счастливое будущее; каждый предмет обихода есть залог семейного благополучия. Здесь стремление к роскоши выдает не гордыню, а радость обладания, семейственные удовольствия, порой и саму любовь; вы любите эту серебряную посуду и это камчатное полотно, потому что они принадлежат не только вам, но и этому молодому человеку, которого вы еще вчера именовали «сударем», а он почтительно называл вас «мадемуазель»! Как поэтична становится вся эта утварь, когда она сопутствует вашему счастью, когда она всякую минуту доказывает вам, что вы с вашим избранником соединились навеки и имеете право любить друг друга! О! молодоженам позволительно рассказывать о своем хозяйстве, потому что таким образом они рассказывают нам о своем счастье; но мы не дадим того же права супругам, которые живут вместе уже два десятка лет и все это время обманывают друг друга — если, конечно, кто-то может верить лжи по прошествии столь многих лет. Кстати, способность доводить элегантность до педантизма отличает лишь псевдознатных дам, еще вчера не имевших о фешенебельности никакого понятия. Вы не обнаружите ничего подобного ни у герцогини де Н…, ни в английском посольстве, ни у госпожи де Фл…, ни у госпожи Рот… [378] ; поэтическое жилище этой последней больше похоже на дворец разбогатевшего художника, чем на особняк миллионера; но зато вы без сомнения обнаружите эту беспокойную роскошь, эту подозрительную и озабоченную элегантность, этот дискомфортный комфорт,неестественный и немилосердный, во всех салонах, чьим хозяевам роскошная жизнь еще в новинку.

378

Герцогиня де Н… — возможно, герцогиня де Нарбонн-Пеле, давняя приятельница Софи Гэ. В английском посольстве в эти годы гостей принимала жена посла леди Гренвил. Госпожа де Фл… — графиня де Флао (см. примеч. 62 /В

файле — примечание № 172 — прим. верст./); госпожа Рот… — баронесса Ротшильд. Дельфина охотно посещала славившиеся в парижском свете балы, которые устраивали банкиры Ротшильды, братья Соломон и Джеймс (второй из них был не только финансистом, но и дипломатом, австрийским консулом в Париже). 30 мая 1841 г. она восторженно описывает праздник, устроенный Соломоном Ротшильдом и его женой в их «летнем дворце» в Сюрене (одном из парижских пригородов) и замечает в финале: «Завистник скажет: тут все дело в деньгах; мы ответим ему: нет, ибо ты тоже богат, но ничего подобного выдумать не способен. В чем же тут дело? Возможно, в случае; да, в случае, волею которого одна и та же особа принадлежит одновременно нескольким странам с наиболее усовершенствованной цивилизацией: с Германией эту особу связывает рождение, с Англией — воспитание, с Францией — привычка; особа эта, наделенная редкой чувствительностью ко всему элегантному, обучилась поэзии праздников в Вене, умной любви к цветам в Лондоне и науке хорошего вкуса в Париже» (2, 102). Не менее роскошные и элегантные балы устраивала дочь Соломона Ротшильда и жена Джеймса, Бетти Ротшильд (какая именно госпожа Ротшильд имеется в виду в комментируемом письме, неясно). Дельфина не скрывала симпатии к богачам-Ротшильдам, хотя и сознавала, что это придется по вкусу не всем ее читателям; в очерке от 6 января 1838 г., похвалив банкирский дом Ротшильдов за удачное ведение дел, она восклицает: «Право, мы можем собою гордиться: мы только что совершили мужественный поступок. По нынешним временам для того, чтобы хвалить миллионеров, потребна отвага. Бедняги богачи на очень плохом счету у завистников» (1, 321).

О как скучна страна, где всем правит претенциозность! Как бороться с противником, который берет на вооружение прекраснейшие вещи в мире и одним-единственным прикосновением превращает их в вещи отвратительнейшие? Некогда злые феи говорили над колыбелью: этот ребенок будет иметь все возможные добродетели и все возможные таланты, но мы наградим его недостатком, который будет разрушать все эти достоинства; так вот, злой гений Франции поступил с нею точно так же: небеса одарили Францию изяществом, могуществом, красотой, ей в колыбель положили ум и познания, храбрость и рассудительность… но тут явился злой гений со своим даром — недостатком, который способен испортить любые, самые восхитительные достоинства; имя ему — претенциозность, иначе говоря, стремление выставлять все эти достоинства напоказ, фатовство, педантство и незнание меры; мании, вызывающие смех, напыщенность, вызывающая отвращение, и злоупотребления, вызывающие отпор. Поэтому всякий раз, когда у нас приживается некое новшество, мы, несмотря на всю нашу любовь к усовершенствованиям, начинаем горевать, ибо предчувствуем, что, лишь только этот обычай станет приятным и привычным, он сделается невыносимым из-за смехотворного употребления, какое ему приищут, и вздорной важности, какую ему припишут.

16 февраля 1839 г.

Мучения костюмированных детей. — Продрогший Аполлон. — Кадриль кариатид

Праздничная суета всегда пробуждает в нашей душе горькие воспоминания. В детстве мы всегда ужасно боялись масок, переодевания же служили для нас источником стольких мук, что, какими бы прекрасными ни были нынешние костюмированные балы, мы до сих пор не можем простить карнавалу эти давние обиды. Мы имели несчастье быть красивым ребенком. О! пожалейте этих прелестных жертвенных агнцев, составляющих славу их родителей. В скоромные дни им выпадают на долю чудовищные пытки, неведомые другим детям; те девочки и мальчики, которым повезло родиться некрасивыми, во время карнавала могут радоваться жизни; их одевают в платье арлекинов, пьеро, паяцев и говорят: Ступайте, веселитесь… Совсем другое дело, увы, те несчастные, которых судьба-злодейка обрекла быть предметом всеобщего восхищения; их наряжают красиво, но остерегаются переодевать в маскарадные костюмы, а главное, их лишают каких бы то ни было радостей. Прежде всего их обрекают на затворничество и два вечера, предшествующие бенефису, отправляют спать раньше обычного. Если, играя с товарищами, эти несчастные спотыкаются и падают — а это ведь может случиться со всяким, — взрослые не жалеют их, а, напротив, бранят; ушиб их никого не волнует — волнует лишь обезобразивший их синяк; бедняжек бранят, они плачут, тогда их бранят еще строже — за то, что они плачут. Наконец наступает торжественный день; юных красавцев и красавиц обряжают в туалеты, которые им более или менее к лицу; они прелестны, весь дом ими восхищается, кормилица в восторге, привратник проливает слезы умиления, отовсюду слышатся лестные восклицания: «Сокровище наше! Ангел! Душка!» Они не знают самого главного: это не только ангел, но и мученик. Бедное дитя подходит к матери, та не сводит с него глаз. «Мамочка, — жалобно просит дитя, протягивая к матери ручку, — мамочка!» — «Что случилось?» — «Мне вот тут неудобно». Горничные принимаются колдовать над рукавом, который чересчур короток. Все опять приходят в восхищение, а дитя между тем направляется к тете. «Какой у тебя прекрасный наряд, дружок!» — «Тетушка, — говорит дитя, которому честолюбие еще не служит лекарством от всех болезней, — мне вот тут жмет», — и ребенок показывает на свою коленку, немилосердно стянутую тканью. Но делать нечего. «Ступай, деточка, — говорит тетя, — ты походишь немножко, и сукно растянется». Видя, что тетушка неумолима, дитя решает попытать счастья с бабушкой; она стара, она слаба: она не может не посочувствовать его беде. «Бабушка, миленькая, — говорит он, указывая на золотые кружева, украшающие его наряд, — мне вот тут чешет». Бабушка уже готова расчувствоваться, но ребенка тут же с ней разлучают и, чтобы развлечь его, твердят ему, что он прелестен, что он очарователен, а горничная, чтобы положить конец всем его жалобам, шепчет страдальцу на ухо: «Красота требует жертв!» — восхитительная максима, утешительный припев, сопровождающий всех мучеников тщеславия к месту казни. О, если красота человека измеряется его страданиями, какими прекрасными — прекрасными до слез! — казались мы, должно быть, в тот торжественный день, когда родители наши, вдохновившись нашими золотистыми локонами, осуществили свое любезное намерение нарядить нас Аполлоном!.. Разгневанный бог не мог простить такой неслыханной дерзости; с тех пор он не однажды мстил нам за нее самым жестоким образом. Первое возмездие обрушилось на нас незамедлительно. Мы были зябким ребенком, и как же сильно мерзли мы в тунике с божественного плеча, как сильно сгибались под тяжестью золотых крыльев! А сколько упреков, сколько строгих замечаний навлекли мы на себя из-за этой несчастной лиры, которую все время норовили позабыть где-нибудь в углу! Как нам было холодно!.. Больше всего на свете нам хотелось усесться на пол перед камином: ведь на наших крыльях невозможно было взлететь так высоко, чтобы похитить огонь с небес. Наверняка именно наш вид навел ученых на мысль, дотоле не приходившую им в голову: что солнце светит, но не греет! Какой чудовищный насморк подхватили мы на Олимпе! Продрогший Аполлон обрушил солнечную колесницу в снег, и сам поплатился за это падение [379] .

379

Древнегреческий бог Аполлон в поздней античности отождествлялся с богом солнца Гелиосом; в данном случае подразумевается легенда о том, как Гелиос низверг на землю солнечную колесницу, которой взялся управлять его дерзкий сын Фаэтон. Судя по упоминанию золотистых локонов, Дельфина, чьи белокурые пышные волосы вызывали восторг всех, кто ее знал, пишет о собственном детстве.

Теперь, к счастью, родители не столь поэтичны в выборе карнавальных костюмов для детей, и дети не знают горя; взять хотя бы матросские наряды: они и прелестны, и удобны. Дети в них радуют взор и радуются сами; неудивительно, что вот уже несколько лет этот наряд пользуется огромным спросом. На большом балу в прошлый вторник много толков вызвала кадриль сильфид. В роли сильфид выступали юные и прекрасные особы, которым, как говорят, для этого незачем было переодеваться: они и без того всегда стройны и изящны, воздушны и поэтичны. В день бала они просто-напросто прицепили крылья. Каждая сильфида танцевала в паре с каким-нибудь животным, либо диким, либо домашним. Спешим заверить, что эти господа, со своей стороны, были костюмированы самым искусным образом. Самые сообразительные изображали ослов, самые очаровательные — медведей, так что узнать их не было ни малейшей возможности, разве что кто-нибудь воскликнул бы, как в водевиле «Медведь и паша»: «Сей медведь есть ваш супруг» [380] . Кадриль эта превосходно удалась не только тем, кто в ней участвовал, но и той, кому она послужила источником для остроумнейшей мистификации. Судите сами.

380

«Медведь и паша» — водевиль Э. Скриба и Кс.-Б. Сентина (1820); в нем два владельца передвижного зверинца, чьи звери сдохли, изображают во дворце турецкого паши двух медведей, белого и бурого, причем «белый медведь» узнает в султанше Роксолане свою собственную жену, похищенную много лет назад.

Есть в подлунном мире такие люди, которым необходимо знать все и обо всем, присутствовать на всех праздниках, быть завсегдатаем во всех салонах, проникать в тайну всех интриг; это называется быть в курсе всего.За день они наносят два десятка визитов; они твердо знают, что госпожа Такая-то принимает в такой-то день; они к ней не ездят, но знают наизусть ее привычки; они знают и многое другое: например, что в этом доме был дан обед, а в том — устроен ужин; они не присутствовали ни на том, ни на другом, но без запинки расскажут вам меню; они помнят его куда лучше вас, хотя вы, в отличие от них, были одним из гостей. Каждое известие они встречают словами: «Я так и знал»; никто не может ни сочетаться браком, ни сойти в могилу без их ведома; ни одна новость не должна застать их врасплох; позором они считают опоздание, а целью жизни — не славу и не любовь, а возможность до последнего вздоха оставаться человеком хорошо осведомленным.Иные из этих людей так гордятся своим всезнанием, что решительно невозможно удержаться от желания их провести и выдать им за правду самые дикие выдумки. Ведь такой человек, хотя и часто бывает в свете, бывает отнюдь не везде. Случается, что, например, в салоны Сен-Жерменского предместья он не имеет доступа по причине своих политических убеждений, а вернее сказать, своих политических сношений; это, однако, не мешает ему утверждать, что он знает обо всем там происходящем; между прочим, знает он в самом деле немало, и это делает ему честь, поскольку он никогда не задает вопросов. Задавать вопросы — какая пошлость! Он считает это ниже своего достоинства; даже после долгой отлучки он не станет опускаться до расспросов и тем самым обнажать свое неведение; по правде говоря, ему и не нужно быть на месте событий, чтобы знать о них: он ведет обширную переписку и черпает сведения из чужих рассказов; вдобавок грандиозные события, кажется, повинуются человеку хорошо осведомленномуи никогда не совершаются в его отсутствие. Он не расспрашивает, но зато слушает с величайшим мастерством, которое он приобрел в результате продолжительных упражнений: он прислушивается к четырем разным разговорам одновременно, как Юлий Цезарь диктовал одновременно четыре разных письма. У него жадные уши, которые, как выразился один английский автор, не заткнуты никакими мыслями. Так вот, однажды он по своему обыкновению предавался любимому делу, и госпожа де Р…, которую это учетверенное слушание вывело из терпения, решила его наказать. «Бал удался! — сказала она, одновременно жестом попросив особу, с которой она говорила, не удивляться и не возражать, — кадриль сильфид была просто обворожительна! Госпожа де…, мадемуазель де… и проч. блистали, как никогда!» — и вместо того чтобы назвать тех прелестных особ, которые танцевали кадриль, она смеху ради перечислила дюжину самых крепко сбитых красавиц, которых правильнее было бы назвать антисильфидами. Хорошо осведомленный человек с лету запомнил имена всех этих счастливиц и без промедления устремился пленять доподлинным повествованием о карнавальных празднествах завсегдатаев других салонов. Он побывал в квартале Шоссе-д’Антен, где его выслушали без особого удивления; затем он направился на Королевскую улицу и возобновил там свое чудное сказание; его заставили трижды повторить имена, причем у слушателей то и дело вырывались изумленные возгласы [381] . «Да что вы такое говорите, сударь? — вскричала старая баронесса де Р… — Госпожа

де… изображала сильфиду, мадемуазель X… явилась с крыльями! И это вы называете кадрилью сильфид? Скажите уж кадриль кариатид!..» Хорошо осведомленный человек застыл как громом пораженный. Этот случай заставит его быть осторожнее — жаль, что он не заставит его замолчать навсегда!

381

Бал, о котором идет речь, происходил, по всей вероятности, в Сен-Жерменском предместье, в доме, где не были приняты ни обитатели квартала Шоссе-д’Антен (см. примеч. 20 /В файле — примечание № 130 — прим. верст./), ни «осведомленный» сплетник; Королевская улица, строго говоря, не входила в состав Сен-Жерменского предместья (она располагается напротив него, на другом берегу Сены), но здесь также проживали представители старинной знати.

23 февраля 1839 г.

Избиратели и кандидаты. — Господин Мартен из Страсбурга. — История курьера-двоеженца

Одна и та же мысль владела в течение минувшей недели всеми умами. Все оттенки стерлись, все звания смешались. Сегодня жители Франции делятся только на две категории: избирателей и кандидатов. Семейственные привязанности отложены в сторону, сердечный жар временно заморожен. В стране не осталось ни супругов, ни отцов, ни дядьев, ни опекунов, ни судей, ни префектов, ни живописцев, ни сапожников, ни поэтов, ни аптекарей: все поголовно сделались избирателями. Из смертного существа человек превратился в бюллетень; место души занял голос. Кандидаты действуют не во исполнение заветов Господних, а во исполнение желаний избирателей; слово избирателя для них закон. Избирателям адресуют они весь свой пыл, им курят свой фимиам; они соревнуются в искусстве написания электоральных посланий к избирателям! Как восхитительно будет Избранное,составленное из столь представительныхсочинений! Сравнительно с этими электоралямистарые добрые пасторали покажутся холодны и безжизненны [382] .

382

Фельетон написан в период, когда после роспуска палаты депутатов (см. примеч. 258 /В файле — примечание № 368 — прим. верст./) шла подготовка к новым выборам, назначенным на 2 марта 1839 г.; Жирарден, входивший в прежнюю палату как депутат от Бурганёфа (см. примеч. 237 /В файле — примечание № 347 — прим. верст./), вновь выставил свою кандидатуру и, подобно прочим кандидатам, обратился к своим избирателям с «электоральным» письмом, в котором противопоставил партию «коалиции», способную привести Францию лишь к анархии, партии «парламентской», или консервативной, в которую входит он сам. О том, как Жирарден завоевывал голоса избирателей, можно судить по ироническому, но, по-видимому, достаточно близкому к истине описанию мемуариста: в Бурганёфе было 129 избирателей; помощник Жирардена партиями привозил их в Париж, где их кормили обедами и водили в театр; в результате в день выборов в 129 бюллетенях стояло имя Жирардена (см.: Claudin.Р. 33). Депутат Мартен из Страсбурга, о котором пишет Дельфина ниже, был главным соперником Жирардена и до поры до времени очень успешно портил его политическую карьеру (так, в декабре 1837 г. он обвинил Жирардена в отсутствии французского гражданства, а значит, и права быть депутатом; то же обвинение он вновь выдвинул в феврале 1839 г.; в результате, хотя Жирарден был избран, палата отказалась утвердить его избрание, и он смог вновь стать депутатом только в 1842 г.).

Впрочем, ничего нового за минувшую неделю не произошло; жизнь замерла и начнется вновь лишь после того, как решится судьба каждого из кандидатов; мы и сами нынче находимся очень далеко от Парижа. Мы и сами не чужды избирательных хлопот. Мысль наша устремляется в Коррезские горы, витает над возлюбленными брегами Ториона. Нам нет дела до политической жизни, но зато есть дело до жизни сельской. От решения избирателей зависят наши досуги. Для нас нынче вся политика сводится к одному-единственному вопросу: проведем ли мы лето в Бурганёфе? Мы очень надеемся, что проведем, как бы ни старался этому помешать наш профессиональный противник господин Мартен.

Этот господин Мартен, которого в Париже именуют господином Мартеном из Страсбурга, а в Страсбурге — господином Мартеном из Парижа, напомнил нам историю курьера-двоеженца, который имел одну жену в Париже, а другую — в Страсбурге. Следует ли считать это преступлением? Нет; постоянно бывая в обоих этих городах и постоянно оставляя один ради другого, разве не имел он право обзавестись домашним очагом в каждом из них? Одного дома ему не хватало; жизнь его состояла из двух половинок: он перевозил корреспонденцию из Парижа в Страсбург и из Страсбурга в Париж и потому каждую неделю проводил два дня в Париже и два дня в Страсбурге; ограничься он одной женой, он половину жизни оставался бы вдовцом. Поначалу он несколько лет подряд имел жену в одном только Париже, но довольно быстро убедился в неудобствах такого порядка: чем нежнее были заботы, какими окружала его жена по возвращении в Париж, тем горше казалось ему одиночество, ожидавшее его в Страсбурге. Там ему было суждено поедать скверный ужин на скверном постоялом дворе, в одиночестве и тоске; в Париже ему, напротив, был обеспечен ласковый прием, натопленная комната и ужин, приготовленный и поданный любящими руками. В Париже все доставляло удовольствие; в Страсбурге все навевало печаль. Курьер спросил себя, нравится ли ему такая жизнь, и пришел к выводу, что одиночество ему противопоказано; на этом он не остановился и продолжил свои размышления: если брак — превосходное установление, следует пользоваться его щедротами как можно более часто; раз есть все основания считать, что жизнь в Париже улыбается ему по той причине, что это жизнь женатого человека, думал курьер, логично предположить, что и в Страсбурге счастье улыбнется ему лишь после того, как он женится. Сказано — сделано: курьер завел себе жену в Страсбурге. Долгое время его двойной брак сохранялся в глубокой тайне; ничто не омрачало его супружеские жизни;он был совершенно доволен избранными супругами;обе любили его с равной пылкостью; он был равно счастлив в обоих союзах и извлекал из этой двойной привязанности несказанные наслаждения, неведомые обычным мужьям. По дороге из Парижа в Страсбург он предвкушал встречу со своей Туанеттой, высокой белокурой эльзаской с румяными щеками и голубыми глазами… он приезжал, проводил подле нее два дня, играл со своими детьми, которых называл «мои маленькие эльзасцы», и с легким сердцем отбывал в Париж. Не успев выехать из Страсбурга, он забывал Туанетту и думал только о крошке Каролине, парижанке с раскосыми глазами и черными бровями, и о будущем своих двух сыновей, которых он именовал «мои большие парижане». Когда Каролина готовила ему ужин, он радостно восклицал: «Французская кухня!»; когда ужин готовила Туанетта, он восклицал не менее радостно: «Немецкая кухня!» Ничего преступного в своем двойном супружестве он не видел. Он полагал совершенно естественным, что люди, постоянно живущие в одном и том же городе, имеют всего одну жену и всего один домашний очаг; однако для человека, вынужденного жить попеременно то в одном, то в другом городе, он считал не менее естественным иметь двух жен и два очага… Поистине, ничего дурного он в этом не находил; больше того, он готов был драться с каждым, кто усомнился бы в его правоте; он исхлестал бы кнутом наглеца, который посмел бы назвать его двоеженцем. Правда, он сознавал, что должен держать свое положение в секрете, и одно это должно было бы подсказать ему, что такое положение не слишком законно; но у него на все имелось объяснение. «Я храню тайну из-за женщин, — говорил он сам себе, — они меня не поймут; у женщин на этот счет самые дикие понятия!» Но настал день, когда курьер повел себя неосторожно — очень неосторожно! Один из его страсбургских приятелей приехал в Париж, и курьер пригласил его к себе на обед; страсбургский приятель принял Каролину за сестру хозяина дома и в разговоре с ней принялся восхвалять прекрасную голубоглазую эльзаску и прекрасных страсбургских детей; он описал свадьбу друга и похвастался тем, что был на ней свидетелем. Каролина была настоящая парижанка и знала наизусть Гражданский кодекс [383] . Сначала она возмутилась, но она была мать: старшему из ее сыновей исполнилось тринадцать. Она представила себе скандальный процесс, позорный приговор, запятнанное имя, погубленную будущность обоих сыновей; она с ужасом вообразила каторгу; она поняла, что, поскольку она первой вышла за курьера, она и есть единственная законная жена, и это преимущество дает ей право действовать. Решение было принято незамедлительно: Каролина сослалась на необходимость навестить больную родственницу, объявила, что уезжает из Парижа по крайней мере на неделю, простилась с мужем и отправилась в Страсбург. Она разыскала Туанетту и все ей рассказала. Туанетта плакала, не желала смириться с правдой; она восклицала: «Он обманул нас! Он чудовище! Мы должны отомстить; иметь двух жен — как это ужасно!» — «Разумеется, — согласилась Каролина, — однако если вы будете так громко кричать, на месте двух жен появятся две вдовы; причем, что куда более печально, мужа нашего повесят, а дети наши умрут от голода». Эти речи оказали магическое действие. «Вы его любите? — спросила Каролина. — О да, я любила его больше жизни, но теперь… — Теперь надо его простить; я ведь прощаю, а меня он обманул ради вас. Будьте же великодушны, как я, и постараемся сообща спасти его». И две женщины заключили возвышенный союз. Никто ни о чем не догадался; сам муж узнал, что его тайна раскрыта, лишь за несколько часов до смерти. Одно колесо у почтовой кареты раскололось, и она рухнула в пропасть; курьера, смертельно раненного, доставили в Страсбург, где он несколько дней спустя скончался в страшных мучениях. Понимая, что настал его последний час, он решил исповедаться эльзасской жене. «Добрая моя Туанетта, — сказал он, — прости меня, я тебя обманул; когда я женился на тебе, я уже был женат. — Я давно об этом знаю, — отвечала Туанетта, рыдая, — не мучь себя, ты уже прощен. — Ты все знала? Но откуда? — От нее. — От Каролины? — Она приехала сюда… когда же это было? Господи, да уже семь лет тому; она мне все рассказала и посоветовала не показывать виду, что мне все известно, и жить так же счастливо, как прежде, чтобы тебя не… — Повесили, — договорил обожаемый двоеженец, — бедная Туанетта, какая ты добрая… и другая тоже, — прибавил он, вспомнив о великодушном поведении Каролины, — как грустно расставаться с двумя такими хорошими женушками. Туанетта, обними меня поскорее, настала такая пора,что мне уже пора;надо попрощаться как следует; помни, моя белокурая толстушка, я тебя очень любил… и другую тоже, — прибавил он, вспомнив о той, которую он называл своей чернокудрой красоткой, — позови малышей, я хочу их благословить; поторопись». Туанетта привела трех прекрасных ребятишек; умирающий взглянул на них с гордостью: «Славные ребята! молодцы! а как похожи на меня… — и другие тоже, — прибавил он, продолжая соединять страсбургские привязанности с парижскими. — Да вот же они! — вдруг воскликнул он при виде двух старших сыновей; они вошли в комнату, поддерживая мать, которая едва стояла на ногах, — ну вот и хорошо, вся семья в сборе». Туанетта и Каролина упали на колени перед постелью. Умирающий протянул им свои изувеченные руки и, глядя на обеих жен с равной нежностью, произнес совсем тихо: «Прощайте, бедные мои вдовушки, прощайте, держитесь, утешайте друг друга и молите Бога, чтобы он простил мне, как простили мне вы обе». Потом он показал старшему сыну несчастную Туанетту, чье горе разрывало ему сердце, и сказал вслух: «Это, Франсуа, моя невестка; позаботься о ней и о ее детях». С этими словами он умер. А две женщины обнялись, рыдая, и больше уже не расставались.

383

Хотя Дельфина ниже настаивает на том, что курьеру-двоеженцу грозило повешение, согласно 340-й статье Уголовного кодекса 1810 г. двоеженство каралось каторжными работами.

Вы спросите, какая связь между этим бравым двоеженцем, которого обожали и в Париже, и в Страсбурге, и господином Мартеном, который никому не нужен ни в Париже, ни в Страсбурге? Мы вам ответим, что различие есть вид подобия, что крайности сходятся, а противоположности порой совпадают. Мы ответим вам так, а не иначе, даже если ответ этот останется непонятен вам, да и нам тоже; а затем мы выскажем нашу заветную мечту: чтобы послания господина Мартена постигла та же судьба, какая постигает все его речи, а именно чтобы они не возымели ни малейшего действия; ибо нам очень хочется провести лето в Бурганёфе и познакомить с его дикими скалами наших прославленных парижских друзей [384] !

384

В устах Дельфины упоминание «прославленных друзей» было не хвастовством, а правдивой констатацией. «Звезды» тогдашней литературы (Ламартин и Гюго, Бальзак и Эжен Сю и многие другие) в самом деле были завсегдатаями ее салона; она гордилась ими и «полагала, что празднество, освещенное десятью тысячами свечей, украшенное целым лесом камелий и сверкающее самыми драгоценными алмазами, не стоит трех или четырех кресел в ее гостиной, занятых такими посетителями» ( Gautier.P. V). А когда на кого-нибудь из друзей Дельфины нападали критики, она, по свидетельству того же Готье, приходила в ярость и осыпала наглецов сарказмами.