Парк Горького

Смит Мартин Круз Круз

– У американских левых, видно, интересная история… – начал было Аркадий.

– Нечего мне рассказывать об американских левых, я сам, черт возьми, все расскажу об американских левых. О беззубом движении марксистов-католиков со всеми его журналами, которым давались умные названия – «Работа», «Молитва», «Мысль», хотя самая тяжелая работа, какую они знали, – это поднять рюмку с вином или перднуть, или такие сопливые, в духе Иисуса, как «Скажите, братья» или «Грегорианское обозрение». От последнего я в восторге. Слегка, по-монашески, пинает в зад Брата Маркса. Только их никогда не видно там, где бьют по головам, а полицейские, которые бьют, валят в церковь святить свои дубинки. Попы, те были хуже полицейских. Черт возьми, да сам папа был фашистом. В Америке, чтобы стать кардиналом, нужно быть развратником, невеждой и ирландцем, так-то. Эдну Кервилл били по голове, маленькую женщину, сын ее получил конфирмацию в церкви Святого Патрика.

За что? За то, что в течение двадцати лет «Красная звезда» была единственным католическим журналом, которому хватило духу называться коммунистическим. Прямо на обложке. Большой Джим всегда так поступал. Он был из семьи, с давних пор связанной с Ирландской республиканской армией, сам сделал что-то вроде пивного ларька на колесах, своими руками, которые закрыли бы этот стол, – и Кервилл положил на стол свои огромные ручищи. – Себе на беду он чертовски много знал. Эдна была ирландкой до мозга костей. У ее родителей был пивоваренный завод, и семья прочила ей быть монашкой – такая была семья. Благодаря этому Большого Джима и Эдну, несмотря ни на что, не отлучили от церкви – ее старики приобретали и передавали участки под строительство новых церквей, три по Гудзону и один в Ирландии. Разумеется, у нас было и свое пристанище – Дом имени Джо Хилла в Мэрифарм, где у камина велись очень умные беседы. Был ли де Шарден скрытым капиталистом? Или не был? Нужно ли нам бойкотировать «Иду своим путем»? О, по выходным мы были монахами! Пели «Слава в вышних Богу» в сопровождении гонгов, в окружении цветных витражей и позолоченных икон. От нас разило братством, пока не кончилась война и не начался суд над Розенбергами. Тут все эти монахи натянули свои капюшоны на головы и задницы и побежали прятаться. За исключением Большого Джима, Эдны и нескольких бедняг-русских, с которыми мы начинали. Конечно, нельзя было ожидать ничего хорошего, когда у дверей дежурили люди Маккарти и ФБР. Я убивал китайцев в Корее, когда родился Джимми. Это была семейная шутка. Гувер так обложил Большого Джима и Эдну в их доме, что им ничего не оставалось, как снова тешиться в постели.

Наконец «Динамо» забило гол, вызвав нестройные возгласы одобрения в зале.

– Потом я получил отпуск в связи с их смертью. Они вместе свели счеты с жизнью, впрыснули себе морфий, единственный достойный способ уйти из жизни. Это случилось 10 марта 1953 года, через пять дней после смерти Сталина, когда Советский Союз собирался восстать из неразберихи и осветить путь в Социалистический Иерусалим. Только этому не дано было случиться – та же самая команда палачей повела лодку по старому кровавому пути. Ясно, что Большой Джим и Эдна умерли от жестокого разочарования. Похороны, правда, были довольно забавными. Социалисты не явились, потому что Большой Джим и Эдна были коммунисты; католики не пришли, потому что самоубийство – грех; коммунистов не было, потому что Большой Джим и Эдна не аплодировали Дяде Джо. Так что на похоронах были только люди ФБР, Джимми и я. Спустя пять лет заходил кто-то из советского посольства и спрашивал, не хотели бы мы перевезти останки Большого Джима и Эдны в Россию. Нет, им не дадут нишу в Кремлевской стене, такого чуда не обещали, но хорошая могилка в Москве обеспечена. Забавно вспомнить. Все это я говорю к тому, чтобы показать, что я знаю вас и ваш народ. Кто-то в вашем городе убил моего братишку. Сейчас вы мне подыгрываете, потому что хотите достать того парня, который убрал вашего друга, или потому что приказал ваш босс, или потому что вы гад и собираетесь бросить меня с веревкой на шее, когда станет туго. Предупреждаю, что в этом случае я первый вас достану. Просто предупреждаю.

* * *

Аркадий ехал, сам не зная куда. Он не был пьян. Сидеть рядом с Кервиллом было все равно что сидеть перед открытой топкой, которая переводила водку в пар, бесполезно выделяя энергию. На каждом перекрестке в свете прожекторов развешивали красные знамена. По улицам ползали похожие на улиток мусоросборочные машины. Спящая Москва вступала в майские праздники.

Проголодавшись, он заехал перекусить на Петровку. В буфете никого не было, за исключением сидевших за одним из столиков девушек, дежуривших на охране частных квартир. Некоторые граждане платили определенную сумму денег и ставили охранную сигнализацию от воров. Девушки, положив руки под головы, крепко спали. Аркадий бросил в банку несколько монет, взял себе чаю и черствых булочек. Одну съел, остальные оставил.

У него было ощущение, будто что-то происходит, но он не знал что и где. В вестибюлях его шаги гулко отдавались, будто шаги другого человека. Большинство находящихся на ночном дежурстве были в городе, очищая город от пьяниц накануне первомайских праздников. Первого мая, наоборот, напиться было вполне патриотично. Все зависит от времени. Радикалы, о которых рассказывал Кервилл, тени забытых событий и ушедших в прошлое страстей,

о которых, думал Аркадий, вряд ли знали и помнили сами американцы, – что общего было у них с убийством в Москве?

В центре связи два сержанта, расстегнув воротнички, печатали радиосообщения – невидимый глазу мусор внешнего мира. Хотя на карте города не светились огоньки, Аркадий внимательно поглядел на нее.

Он перешел в дежурное помещение уголовного розыска. Офицер, сидя в одиночестве, печатал на машинке записи, сделанные в зале суда. Слушания в суде записывались от руки, потом перепечатывались для досье. Вывешенные на стене объявления призывали к бдительности в течение «славной недели» и приглашали группы лыжников на Кавказ. Он сел за стол и набрал номер центральной телефонной и телеграфной станции. Дождавшись ответа после двадцатого гудка, он поинтересовался телефонными звонками с автоматов, расположенных вокруг дома Ирины Асановой.

Сонный голос ответил:

– Следователь, я пришлю список утром. Не читать же мне сейчас сотню телефонных номеров.

– Звонил ли кто в гостиницу «Россия»? – спросил Аркадий.

– Нет.

– Не вешайте трубку. – В дежурке был полный телефонный справочник. Аркадий нашел по алфавиту страницы с телефонами «России». – Были ли звонки по телефону 45-77-02?

На другом конце послышалось возмущенное сопение, потом после долгого молчания последовал ответ:

– В 20.10 по этому номеру звонили с автомата 90-28-25.

– Продолжительность разговора?

– Одна минута.

Аркадий положил трубку, потом набрал номер «России» и попросил Осборна. Ему ответили, что господина Осборна нет в номере. Осборн встречался с Ириной Асановой.

В гараже Аркадий подбежал к машине и выехал на Петровку. Движение было слабое. Учитывая, что звонила Осборну она, думал Аркадий, встреча назначена по ее инициативе, даже по ее настоянию. Одной минуты достаточно, чтобы назвать место, значит, она потребовала встретиться в определенном месте. Где? Не в номере Осборна и не там, где он будет бросаться в глаза. Не в машине – это может привлечь внимание милиционера, а если не в машине, значит, Осборн не будет отвозить ее домой. Общественный транспорт прекращает движение в половине первого. На часах Аркадия было десять минут первого. По правде говоря, он даже не знал точно, встречаются ли они, а если встречаются, то где и когда. Он мог только проверить очевидную догадку.

Он свернул на площадь Революции, выключил мотор и встал в тени между двумя фонарями. Это было ближайшая к «России» станция метро, и к тому же на прямой линии от ее дома. Мимо промчалась милицейская машина с синими огнями, сирена молчала. Аркадий впервые пожалел, что в машине нет рации. Он чувствовал, как колотилось сердце. Нервно постучал кончиками пальцев по баранке. Возбуждение подсказывало ему, что он на правильном пути.

Северный вестибюль станции «Площадь Революции» выходил на площадь Свердлова, а южный – на Красную площадь. Он следил за неясными очертаниями фигур, появлявшихся с залитой светом Красной площади, из дымки, соперничающей по яркости со снежинками, летящими на фоне гигантского фасада ГУМа – Государственного универсального магазина. Звуки шагов раздавались со всех сторон. В этом разнообразии шагов, то неторопливых, то спешащих, он уловил ее походку. Ирина Асанова появилась из-за угла универмага, руки в карманах куртки, длинные волосы развевались подобно флагу. Она вошла в стеклянные двери метро как раз напротив машины Аркадия. Он увидел, как за ней, отделившись от обеих сторон входа, последовали два человека.

Пятачок был у Ирины наготове. Аркадий задержался у разменного автомата. Когда он ступил на эскалатор, она уже была далеко внизу, за нею двое мужчин, которых она по-прежнему не замечала. На них были грязновато-коричневые пальто и шляпы, какие встречались через каждые три-четыре ступеньки эскалатора, опускающегося на глубину двести метров – глубину бомбоубежища. Наступил час влюбленных – на ступенях множество парочек, мужчины, как правило, ступенькой ниже, голова, как на обтянутой свитером подушке, покоится на груди спутницы, та смотрит прямо перед собой на набегающий потолок или, замечая проталкивающуюся вниз Ирину, окидывает ее взглядом собственницы. Двое мужчин в пальто проталкивались следом. Аркадий поспешил, но он был слишком далеко позади. Там, где под полукруглым сводом потолка кончался эскалатор, Ирина исчезла, следом за ней двое в пальто.

Переходы нижнего вестибюля устланы мрамором, на потолке – хрустальные люстры, стены и своды украшены красочными мозаичными панно на революционные темы, которые скрадывали грохот невидимых поездов. Аркадий обогнал двух солдат-монголов, вдвоем волочащих тяжелый чемодан мимо панно с изображением Ленина, выступающего перед большевиками. Мимо Ленина, призывающего к объединению рабочих, быстрым шагом прошел музыкант в блестящих лакированных туфлях. А там, где Ленин склонился над манифестом, слонялись утомленные парочки, Аркадий потерял Ирину из виду.