Парковая зона
Шрифт:
Стыдно. Надо непременно напиться.
Дабы выйти из дурацкого положения, Иван выскочил на улицу и остановился у сугроба, где Витя Мухомор закидал снегом бутылку.
Ветер плескал в лицо ледяное крошево. После жаркой и душной комнаты, пропитанной запахами женского общежития, на улице было вольно и хорошо. Так хорошо, что возвращаться в комнату не хотелось.
Метелкин не знал, как поступить с доставшейся ему женщиной – обнимать и целовать ее он, однозначно, не мог. Не мог даже представить, как это стал бы делать.
«Нет, не могу!» – сказал себе Иван.
По-собачьи разгреб снег и вытащил из сугроба бутылку. Она уже покрылась жесткой корочкой льда и норовила выскочить из рук.
Покачиваясь, то ли от выпитого за сегодняшний вечер, то ли от порывов резкого февральского ветра, Иван снова вломился в барак, в ту комнату, где пахло золой, мылом и еще черт знает чем.
Бутылка в руке вошедшего сразу развеселила присутствующих.
– Выпьем!
– А кто сказал – нет? – Бурлак, скинув с колен разомлевшую Зинку, сразу потянулся за стаканом.
Витя Мухомор, пьяно улыбаясь, пытался вырвать из рук Метелкина водку:
– Чем завтра похмеляться будешь, дурак?
– А, будет день, и будет пища! – Иван зубами решительно сорвал с бутылки тюбетейку и сам разлил водку по стаканам.
Подруги переглянулись и поддержали порыв Ивана. Только Оля-Леля отодвинула свой стакан и вяло посоветовала Метелкину сделать то же самое.
Как бы ни так!
Иван большими глотками влил в себя содержимое своей емкой посуды.
Водка ледяными комьями провалилась в желудок, разбудив в нем омерзительных жаб, которые начали бестолково торкаться внутри, стараясь выпрыгнуть наружу, и царапать перепончатыми лапками глотку.
Он едва успел добежать до железного оцинкованного таза, в котором плавали всевозможные отбросы.
Метелкина вырвало. Жабы рукавом выплеснулись в помойную емкость. Перед глазами поплыли разноцветные пятна, кружась, как в детском калейдоскопе, половицы выскользнули из-под ног и он, ударившись головой о притолоку, сполз на пол.
Организм кричал только об одном – о покое. Но многоликие и многорукие существа стали тормошить зачумлённого водкой парня, стягивая одежду, кусая и ломая ушные раковины.
– Ну, кажется, наш грёбарь уже приплыл, – услышал Иван, как сквозь подушку, басовитый, простуженный голос Бурлака.
Поддубный подхватил обмякшее, раздетое до плавок, тело подмышки и выволок на улицу.
Там ветер с ожесточением стал кидаться охапками снега, норовя попасть в рот, глаза, ноздри, царапая лицо и раздирая обнажённое тело наждачной бумагой.
Ледяная баня вернула Ивана к действительности.
– Ну что, очухался? – заботливо спросил Бурлак.
Метелкин потряс головой и что-то промычал в ответ, ухватившись за его плечо.
– Пошли, а то дуба дашь, – Бурлак вытащил из сугроба ожившего товарища, внес в комнату и положил
Окончательно придя в чувство, Иван отвернулся к стене и попытался уснуть, или хотя бы снова впасть в беспамятство.
Все стали готовиться ко сну. Погас свет, раздались короткие смешки, шорох снимаемой одежды и какая-то возня, будто все что-то искали и никак не могли найти.
Над ухом Иван услышал глубокий вздох, и кто-то скользнул к нему под одеяло.
– Это я, – короткий шепот вывел Метелкина из состояния отрешенности.
Всей спиной, всей кожей он почувствовал присутствие постороннего существа с холодными тугими коленями и мягким, тоже холодным, животом.
Осталось притвориться спящим.
Оля-Лёля провела рукой по жёсткому, уже возмужалому лицу Метелкина, по плечам и, снова вздохнув, опустила руку на его худую грудь.
В комнате, в неясном свете фонаря, пробивавшемся сквозь заснеженное окно и раскинувшем узорные тени по стенам, в потемках, короткие всхлипы и беспорядочная возня стали переходить в стон, как будто у всех сразу разболелись зубы.
Женщина, лежащая с Иваном, перевернула своего бездеятельного партнёра на спину и положила одну ногу ему на бедро.
Вдвоем лежать под одним одеялом протрезвевшему Ивану было непривычно, тесно и жарко, так жарко, что он весь покрылся испариной.
Женщина несколько раз провела коленом туда-сюда по его бедрам. А Метелкин, глубоко дыша, делал вид, что непробудно спит, и старался не шевелиться. Это сделать было не так-то просто: к влажному телу неприятно прилипали простыни, кожа чесалась. На груди, на щеке, подмышками он ощущал какую-то возню, как будто по его телу сновали муравьи.
Не выдержав зуда, Иван все-таки раздавил на щеке одного из этих ползучих бесчисленных монстров. Сразу отвратительно запахло клопом.
Не сказать, что Метелкин вырос в идеальных санитарных условиях, но в данный момент эти вонючие кровососы у него вызвали непреодолимое отвращение, которое перешло в отвращение и к лежащей рядом с ним женщине. Хотя она, эта женщина, и не была виноватой и никаких насильственных действий по отношению к нему не совершала. Разве что несколько раз, как бы между прочим, ее теплая ладонь с огрубевшей от постоянного контакта с глиной и водой кожей, прошлась по его съежившимся, как от ледяной воды, первичным мужским признакам.
Метелкину показалось, что сотни клопов забили его ноздри, облепили руки и ноги, копошатся в промежности. Они как будто уже проникли под кожу и возятся там. Возятся!..
Ошалело вскочив, Иван перемахнул через замершую неподвижно женщину, ощупью, в желтых отблесках фонаря, стащил со стены одежду: куртку, ватник и еще что-то вроде женского платка – бросил тут же у порога под ноги и лег на этот ворох.
Жара здесь, у печки, была еще несносней, но зато теперь он лежал совершенно свободный.