Парламент Её Величества

Шалашов Евгений Васильевич

Василий Никитич встал, вытащил из укладки увесистый мешок с рублями и положил перед парнем.

– Пятьдесят рублей тут. Хватит?

Михайло взял мешочек, весивший добрых три фунта [32] , усмехнулся.

– Ты же сказал, что пистоль только тридцать стоит. Откуда еще двадцать?

Василий Никитич сел на место и внимательно посмотрел на помора.

– Вишь, какое дело, Михайло, – начал он говорить, осторожно подбирая слова. – Ты мне жизнь вчера спас. Погодь, не вспыхивай, – поднял Татищев ладонь, предупреждая вспышку гнева, – знаю, что ты мне скажешь – мол, не за деньги старался. Но ты и меня пойми. Не могу

я так вот, без какого-то отдарка. В ножки бы тебе поклонился, так спина болит, не согнусь. Коли бы мы с тобой на войне были, тут дело иное – сегодня ты меня спас, а завтра я тебя. Рубли бери, не выеживайся. На службу бы тебя взял. Я же советник Берг-коллегии, как-никак, да член Монетной конторы. Нам бы порядок на монетных дворах навести. Читал Посошкова-то, знаешь, что без хороших денег никакая торговля невозможна? Парень ты умный. Мне такие нужны. Пойдешь ко мне? Обещаю – коллежского регистратора тебе хоть завтра присвою, без всяких экзаменов. Своею властью могу тебя личным дворянином сделать. Ну, если выше, тут уж приказ президента Коллегии нужен. В Холмогоры твои или – куда там? – письмо отпишем, так, мол, и так. А учиться… Ну, послужишь лет пять-шесть, отправим тебя куда-нибудь во Францию али в Голландию. А может, еще раньше, тут уж не все от меня зависит. Но – похлопочу перед государыней.

32

На самом-то деле даже больше. Русские рубли в ту пору перечеканивались из талеров, каждый из которых весил 28 г.

– А как академия? Где мне латынь-то учить? – слабо возразил Михайло.

– Академия… – призадумался Татищев. – Там вроде бы учеба-то лишь до полудня. На казенном коште учиться, с хлеба на квас? А потом до вечера собак гонять? С учителями порешаю, чтобы тебя пораньше отпускали. С утра учиться будешь, а потом со мной работать. А еще… – хитро посмотрел действительный статский советник на вьюношу, – у меня библиотека – одна из наилучших в Москве, целую горницу занимает. Ну, разве что у Брюса, учителя моего, получше. Так Яков Вилимович в отставке сейчас, в сорока верстах живет. Будет оказия – представлю тебя. Будешь сюда приходить, книги читать.

– Яков Вилимович? Тот самый, который календарь написал? – вытаращил парень глаза. – Эх, – вытащил Михайло из-за кушака свою шапку и кинул ее об пол. – Согласен!

Глава шестая

Гвардейцы с большой дороги

Март 1730 г. Где-то на дороге

Зря говорят, что немцы – жуткие экономы. А коли еще проще – то жмоты! Мол, коли родной брат пообедал у сестры, та ему счет выставит – и за то, сколько съел, и за стирку салфеток с мойкой посуды.

Барон Остерман, опровергая сие мнение, имел щедрый нрав и открытый дом, с хорошей кухней. Ему ничего не стоило потратить сто рублей на шекснинскую стерлядь и тыщу – на редкостные вина. Его супруга – кругленькая как шарик, прижимистая Марфа Ивановна, урожденная Стрешнева, частенько вздыхала и выговаривала любимому мужу за лишние траты, но все кончалось лишь взаимными поцелуями.

Андрей Иванович Остерман, умница и душа всех компаний, был изрядной неряхой. Месяцами ходил в одном и том же кафтане, а рубашки не менял неделями. Парик на голове превратился в воронье гнездо – им бы лучше сапоги чистить. Поперву друзья-знакомые укоряли Марфу Ивановну, что плохо за мужем следит, но скоро бросили – супруга сама не отличалась опрятностью. Волосы чесала неохотно, платья носила без ромбонов.

Под стать чете был и дом. Слуги, не получавшие должного догляда, полы мыли лишь после большой порки, столы были липкими от пролитого вина, дорогие хрустальные рюмки захватаны грязными руками до черноты, а нечищеная серебряная посуда более походила на оловянную.

Зато супруги Остерманы были счастливы вместе. И детки, слава богу, рождались исправно, и государи с государынями их жаловали.

Марфа Ивановна любила своего мужа до самозабвения. Даром что разница в возрасте была у них больше десяти лет, а по линии прабабки Стрешневы приходились родней самому Петру Алексеевичу – не пара иноземному выскочке, а вот поди ж ты.

Андрей Иванович, занятый на службе допоздна, приезжал домой, когда пол-Москвы укладывалась спать, а вторая половина уже спала. Но как только барон переступал порог, все окна сразу же озарялись светом, прислуга суетилась, вытаскивая из кухни яства, а из погребов лучшее французское вино. Повода, чтобы устраивать пир, нужды не было. Каждый из знакомцев, завидя светящиеся окна, мог заехать к барону запросто, без церемоний. Ради возможности попить-поесть на дармовщинку, до коего падки не токмо люди низкие, но и самые высшие, можно было простить и некоторые неудобства. Барон был всегда готов встречать гостей и пировать с ними до самого утра. Сам пил немного, но не мешал гостям упиться досыта. Тем паче, подвыпившие гости делились секретами куда охотнее, нежели трезвые. Когда Андрей Иванович спал, ведала лишь супруга.

Вот и нонеча к барону на огонек, окромя других прочих, заглянули Борис Григорьевич Юсупов и Салтыков. Не тот Салтыков, что командует Преображенским полком (двоюродник государыни), а тот, что ее родной дядюшка. Люди мало что не последние, но очень даже важные. Наиважнейшие! Юсупов – кабинет-министр, а Василий Федорович, мало того, что ближайший родич государыни, стал на днях генерал-губернатором московским.

После приезда Юсупова и Салтыкова всякая мелюзга, вроде генералов и сенаторов, начала потихоньку разбредаться. Чувствовали, что сильным мира сего надобно переговорить без лишних ушей.

– Как там Василь Лукич со всеми прочими поживают? – поинтересовался Остерман, хитренько посмотрев на Салтыкова.

– Василь Лукич барахло пакует, в деревню ехать готовится, а про остальных и прочих даже не знаю, – пожал плечами дядя государыни.

– Обидно Долгоруковым да Голицыным, что Верховный совет распустили, – хмыкнул Юсупов, вытаскивая из кармана огромный платок. Оттирая локоть от какой-то пакости, попавшейся на столе, князь лишь покачал головой. Делать замечания хозяину из-за нерадивости слуг было неприличным.

– Так ведь надеются они на что-то, – сказал Салтыков. – Думают, что государыня без них не обойдется. На Ваську Татищева они дюже злы. Думают, что это он во всем виноват. Дескать – Василь Никитич самолично придумал с челобитной к государыне прийти. Дворню послали, чтобы убить по дороге, да парень ему какой-то помог. Парень тот очень башковитый. Теперь вон, Василью Никитичу во всем помогает.

– Это не тот ли, кому Татищев чин коллежского регистратора исхлопотал? – вспомнил Юсупов. – Как там его? Ломоносов Михайла.

Присутствующие вежливо покивали. Но говорить о Татищеве, тем паче о каком-то мужике, ставшем коллежским регистратором и, стало быть, дворянином, было слишком мелко. Наконец Остерман начал нужный разговор:

– А как, Василий Федорович, считаешь, обойдется государыня без Долгоруковых? Ты ж, как-никак, любимый государев дядюшка.

– Так ты ж у нас канцлер, тебе виднее.

– Вице-канцлер, – уточнил барон. – Канцлером у нас покамест Гавриил Иванович пребывает.

– Ну да, ну да, – закивал Салтыков. – Головкин как канцлером стал двадцать лет назад, так и сидит.