Парни
Шрифт:
Однажды — дело тогда близилось к Новому году — Мозгун возвращался с постройки рабочих кварталов.
Мороз драл людей за уши. Он заставлял торопиться, и люди ежились на ходу, шарахались от грузовиков, пробегающих по шоссе, пугливо сталкивались друг с другом. Все серебрилось: и лес за профтехкомбинатом, и нагорный берег реки, и город в отдаленье. Мозгун столкнулся с человеком в огромной заячьей папахе, бородатым, сверх полушубка одетым в брезентовый плащ с капюшоном, на ногах великана были надеты огромные серые валенки.
— Ба, ты, Переходников!
— Угадал
— Оброс ты, братец, как старовер. Из Москвы — и вдруг таким медведем! Ничуть не обкультурился.
— Нарочно отрастил.
— Отчего так?
— Мое дело.
Они подошли к заводской огороже и сели на кучу покрытой снегом тары. Мозгун рассматривал угрюмого Ивана пристально, трогая его за плечо, желая расшевелить и вызвать приятеля на разговор. Но тот не поддавался.
— А у нас, брат, затевается такая игра, — сказал Мозгун, — устроить показательное соревнование каменщиков: американца, потом старого рабочего с дедовскими приемами и цитовца. Тебя, значит. Завком определенно это решил. Ну, держись, брат! Гляди в оба, а зри в три.
— А что?
— Коль решил фабзавком, тому быть.
— Не сдрейфим.
Мозгун мысленно выругался: «И чем тебя пронять, не знаю».
— Письмо-то твое удивило меня. Думать ты начал.
Иван молчал.
— Москва-то как?
— Москва, она стоит на старом месте. Вся Москва, — пояснил Иван, — управляет и разговаривает.
— Про что же люди разговаривают?
— А они про то разговаривают, кому как надо управлять. А управители — они распоряжаются: кому как разговаривать.
— Что же, и тебя приучали разговарить?
— Как же! Первым долгом доклад приказали разговаривать. Да я отказался, у меня, мол, язык еловый. Посмеялись, да так меня и оставили работающим. Они там разговаривают, а я стену кладу. Там работающие люди тоже были. Здорово работающие. В чужих землях живали. Нельзя хаять.
Иван кивнул в сторону соцгорода.
— Прибавляется домов?
— По поводу домов тоже разговаривают, — улыбнулся Мозгун. — Теперь вот квартирные дома начали строить за счет домов-коммун.
— Угу! — произнес Иван.
— Наша бригада возмущается. Откуда растет это возмущенье, пока в толк не возьму. Костька, наверно, застрельщик.
— Угу! — опять сказал Иван.
— А я вот теперь и не знаю, какую сторону держать. Да, брат, вот как бывает!
— Угу! — снова произнес Иван.
«Оставлю его, не в духе что-то, — подумал Мозгун. — Мужицкая утроба», — и добавил напоследок:
— Ну а как кормили там тебя?
— Кормили-то — лучше не надо. Народ там гладкий. Финтит-винтит, под вечер под крендель с барышнями в кины ходит. А ребятишек там малая малость. Всю Москву изошел, одного мальца узрил. Торговал он папиросами с руки, — наверно, беженец с прочего города.
— А почему это тебя волнует? К чему это та сказал?
— А так. К слову пришлось — и сказал.
— не понравилась Москва, стало быть.
— Насчет чего?
— Вообще.
— Вообще
Мозгун задал еще несколько вопросов. На них также однословно ответил Иван, ежась, отворачиваясь.
А когда они расстались и Мозгуй уже достиг заводских ворот и задержался около выходной и оглянулся, Иван тоже обернулся в это время. Тогда Мозгун крикнул:
— Вредное-то насекомое — это кто же?
— Сам знаешь, — ответил Иван, махнул рукой и добавил: — А ты брось, не кумекай много-то. Не дивись. Так, не знай отчего, пошли у меня эти думы очень тугие.
Глава XIII
«КОРОШ»
О соревновании было объявлено за неделю до того, как в «Автогиганте» Иван увидал свой портрет и два других рядом: рабочего американца и еще старого каменщика, которого он не знал. Там же писалось, что укладкой кирпича иностранец будет демонстрировать свой метод, Иван — метод ЦИТа, а каменщик — свой, дедовский.
Иван очень тревожился, каждый день читал московские свои записи в блокноте о приемах кладки и на соцгороде после занятий оставался для упражнений.
Он пытал всякое орудие: и американскую кальму, и обыкновенную российскую лопатку. Цитовский метод использовал американский прием с некоторыми поправками. Последний допускал перевязку из пяти ложковых и одного тычкового рядов, а заготовка кирпичей производилась самими рабочими в моменты кладки. Это ЦИТу и не нравилось: он еще больше дифференцировал труд.
Иван пробовал делать всяко. Без кальмы, казалось ему, дело идет спорее, а потому последние дни перед выступлением он оперировал только с шайкой. Набирал ею раствор, опрокидывал содержимое на стену, подготовляя одним движением «постель» для нескольких кирпичей. И не прибегал к помощи кальмы: скользя по «постели» кирпичом, подводил его в «присык» к другому; так из собранного кирпичом раствора получался сам собою поперечный шов.
Близился день соревнования. Иван мрачнел, перестал крепко спать, а утром, когда ожидаемый день настал, без завтрака ушел на корпус соцгорода и проделал репетицию кладки в невесть который раз. В десять минут при готовом материале он уложил две сотни кирпичей, как и в прежние дни. Это успокоило его. «Главное, молодцы, — не азаргиться», — вспоминал он слова своего учителя Шидловского. Иван промучился ожиданием до полудня. Даже звенело в голове; этого уж никогда с ним не случалось.
Как только народ запрудил пространство у воздвигаемых корпусов соцгорода, Иван явился туда и тотчас же столкнулся с артельщиком «Аллилуйя», прозванным так за манеру выставлять свою бригаду стариков везде первой, а пуще в тех случаях, когда раздавались премии. Старики — те на молодых глядели косо, с прежними инструментами никак расставаться не хотели. Иван поздоровался с ними невесело и отошел к американцу Сайкинену. Этот стоял одетый во все меховое, обут был в высокие валенки и улыбался Ивану, говоря: