Парни
Шрифт:
— Портить стал людей относом, напуском али глазом?
— Всяко. Бывало, малость взглянешь косым взглядом на кого — чихнет и мой. Али заклятого порошку пустишь по ветру: хоть одна порошина попадет на кого-нибудь — тоже мой. Тут уж что хочу, то с его душой и делаю. Бог от него отступается. Один раз случай был такой. Не пригласили меня на свадьбу, так когда молодые ехати по селу, я под ноги передней лошади бросил рукавицу на волчьем меху; лошадь зафыркала и остановилась, а надо было торопиться невесте к венцу. Бывало, выну горсточку земли из-под ног обреченного, в мешочке подвешу землицу в челе печи — начнет земля сохнуть, сухотка обуяет и того человека; али наговорю вещь, положу ее на дорогу, и достаточно человеку перешагнуть
— Здорово ты оборудовал, — сказал Иван, — вроде как инженер своего дела. Ну а пересилить тебя в твоих делах никто не мог разве?
— Умеючи пересилить нечистую силу не так трудно. Да ведь средства же надо знать. Лук, чеснок да ладан — вот чего боимся мы. Коли луковица положена в чулок невесте или иголка без ушков, ничем ее не возьмешь. Положим, и у нас есть средство решительное — стручок о семи горошинах. Имея его, мы каждую их предосторожность поборем. Уж лучше бы мне попросту жить. Конец вот очень тягостен. Силен был я за своим воинством, не сильнее все-таки Всевышнего, и поделом мне. Мать — сыра земля не принимает моего тела.
— И долго тебе так мучиться положено?
— Ой, долго! Смерть нашего брата — трудное дело. Я ведь сам знаю о своем смертном часе. Умереть я должен под воскресную утреню, после того как меня измучают нечистые. А за отступленье от них они долго будут меня пытать, бить, корежить, нутро рвать. Потом язык высунется, и так с ним будешь ходить два или три дня. И нигде нам умирать нельзя, как в бане, и притом в стоячем положении, не как все. Пока меня нечистая сила только страхом берет. Ночь я стою, а она пыхтит, а то начнет хлипать или бить в железо, песни поет, и так всю ночь до рассвета. А при рассвете я падаю от усталости, и тут уж нечистая меня покидает. Притом же надо то внять в голову, что похоронить меня некому. Вельзевул-то ихний, что завод-то ваш построил тут, всех к рукам прибрал и уж память о Боге у них отнял. Так я и ящичек под полком на манер гроба сколотил: может быть, перед самым моментом, как душу отдавать, туда и сунусь.
Старик отворил дверь в баню и, кряхтя, полез внутрь.
— Светло уж. Мне они покой дают теперь. Отдохнуть малость. Вот кабы прибрал меня Вседержитель сегодня! Второй спас — всякой твари радость и ликованье и собиранье плодов земных. Разговенье. Прощай, атаман! Вот встретить не чаял.
Мимо Ивана в это время прошел паровоз, Иван вздрогнул и решил махом:
«Место ему в Ляхове [1] . Туда и отправить его надо…»
И он заторопился, отпугивая воспоминания и опасливо тревожась, как бы не опоздать к приему иностранцев.
1
Знаменитая на Оке больница для умалишенных, бывшее имение Мельникова-Печерского.
Глава XXX
«NO, IT IS NOT»
Они пошли не по шоссе, а прямиком, выбитой луговиной, с необычной стороны приближаясь к кварталам соцгорода. Иван глядел на соцгород с этой стороны тоже впервые, и привычные картины стройки, которые примелькались с шоссе и которые он видел в спешке тысячи раз, предстали по-новому. Выпал этот день таким, что можно было оглядеть рабочее жилье как следует, оттого Иван и сам крепче американца въедался тазами в дома. Кварталы из единообразных, строгой архитектуры домов, короткие, линейные, в которых особняки различимы с первого до последнего, стояли ровными четырехгранными грядами. Особняки в кварталах были каждый в четыре этажа, с плоской забетонированной крышей, огороженной железной решеткой. Над крышей — чердачный миниатюрный выход. Компактный ряд таких чердачных надстроек поверх всех крыш придавал им странно-причудливый вид. Боковые стены домов, совершенно ровные, с правильными брусками окон в них, представлялись
На улицах лежал еще след последних недоделок стройки: не закрыты наглухо водопроводные канавы, не прибран песок, кучами разбросанный по улицам и заслоняющий теперь от глаз людей нижние этажи зданий; дощатые навесы не снесены еще. Кое-где под ними валялся тес, тепляки, бочки с цементом, силикатный кирпич. Но улицы значительно утихомирились после штурмов. Только подле канав виднелись люди: они отвозили на телегах мусор в свалочные места. Кипение производственной жизни уже ушло отсюда к новым объектам стройки. А сколько провел здесь Иван ночей неслыханной напряженности, какие были неожиданные случаи, какие были удивительные люди!
Американец показал палкой в сторону от соцгорода, и Иван, встрепенувшись, сказал переводчику, торопясь и улыбаясь:
— Мистер дивится этой каланче деревянной, да притом — старой, что на отшибе; мистер думает, это тоже построено нами? Пусть мистер не думает так. Это мельница моей деревни, она тут двадцать лет стоит; не мешала пока никому, ее и не убирали, но скоро её снесут на дрова, тут будет парк разбит.
Американец насторожился и что-то произнес; переводчик сказал вслед за этим:
— Мистер хочет знать, что на этом месте было до соцгорода?
— Деревня моя, — ответил Иван. — Вот я жил в ней, свой дом имел, коровенку, лошаденку, поля обрабатывал тут. Деревня Монастырка — святых отцов церковных владычество…
— О! — воскликнул американец внушительно. — О!
— Мистер чрезвычайно интересуется, — опять сказал переводчик, — не жалко ли вам ваших полей, и своего дома, и тихой жизни селянина?..
— Это не по существу, — ответил Иван, насупившись, — этот вопрос не по существу, так и скажите… Не по существу. Я тут живу, на соцгороде, вот в этом доме, втором по счету отсель… своя квартира тут. С женой я. А больше сказать ему нечего…
Американец не воскликнул на этот раз «о!», а пошел дальше, к началу соцгорода, к водокачке — преогромной, стоящей поодаль от шоссе, к механической прачечной, к дому печати, к бане и хлебозаводу. Все это строилось одно близ другого, но стояло поодаль от кварталов, не нарушая их планировки.
Американец останавливался то и дело, глядел в бинокль туда и сюда и почти ничего не спрашивал больше, не произносил «о!», и не улыбался, и не поправлял очков.
Утро было раннее. Холодило еще порядком. Из-за окских берегов, обросших лесами, брызнуло вдруг солнце, опрыскало лазоревыми отсветами верхние этажи кварталов. В воздухе стало веселее, а вышина прозрачней. На небе почти не было видно облаков, оно сияло неожиданной голубизной.
Солнце забралось вскоре в жилую зону города, засверкало в глазастых окнах домов и в огромных витринах новоотстроенных зданий при шоссе. Стекло соцгорода расцвело пучками лучистых звезд. Недоделки стушевались. Одна баня стояла в лесах, очень приметных теперь, с огромным плакатом на стене: «Смотри, куда ступаешь». Здесь было оживление. Трехэтажное это здание, серое, суживающееся кверху, заканчивалось. Внизу люди бетонировали пол, шумела рядом раскатисто и дробно гравиемойка и стояли в ряд две бетономешалки, окруженные рабочим народом. По конвейеру ползла земля, смешанная с гравием, крутился дырявый барабан, и люди, не отвлекаясь, бросали лопатами землю на ремень транспортера, не разгибаючись; другие бежали с тачками, полными бетона, внутрь бани. Подошел паровозик, тихонько пошипел, разгрузился от теса и вновь удалился, пятясь. Опять мистер произнес: «О! о!» — и захотел оглядеть баню внутри.