Парниковый эффект
Шрифт:
Три дня его не тревожили, а на четвертый день позвонил Гогия, только что по его словам вернувшийся из кабинета завклиникой, и с нескрываемым злорадством и удовольствием передал ему суть своего разговора с Тищенко, живо интересовавшегося сроками выздоровления Иннокентия Сергеевича и ожидавшего его у себя с недополученным в понедельник «пожертвованием».
«Этот уж точно не заразится», – кипя от негодования, подумал он о Давиде и, пообещав в ближайшие дни приехать, отключил мобильник. Сомнений в том, что Тищенко уже информирован о его безумствах на отделении не было никаких, а следовательно, уклоняться от
Памятуя об оставшемся без ответа вопросе Ланцова, он за неимением лучшего варианта решил испытать собственные возможности и, уповая на чудо и милость небес, отправился на следующий день на ковер к завклиникой, ожидавшему с интересом в своем кабинете заблудшую овцу отечественного здравоохранения.
Состоявшаяся между ними беседа не принесла ни одной из сторон хотя бы минимального удовлетворения, а только усугубила и без того незавидное положение Разумовского. В ответ на напоминание ему Тищенко о просроченном взносе тот вдруг, откашлявшись, стал вдохновенно рассказывать ему о высоком предназначении медицины, а после, вспомнив про Гиппократа, цитировать выдержки из его знаменитой клятвы, чем окончательно убедил Семена Ильича в достоверности слухов.
«Ну не может же он беспричинно эту ахинею нести», – думал он, слушая бред подчиненного и строя предположения, и одно из них показалось ему довольно реалистичным: «Может, он в депутаты метит. Вот и пиарится».
– Голубчик, вы меня тоже поймите, – устав от пустой болтовни, прервал он вошедшего в раж коллегу. – С меня ведь тоже там требуют. – Он многозначительно поднял вверх указательный палец, но вместо ожидаемого понимания и сочувствия услышал совсем уж безумный совет Разумовского:
– А вы им больше туда не носите.
Лицо завклиникой сделалось красным от хлынувшей к голове крови, а стекла его очков покрылись испариной. Сняв их, он стал протирать стекла замшевой тряпочкой, одновременно пытаясь переварить в голове услышанное. Разумовский же, мысленно обозвав себя дураком и кретином, стал с еще большим усердием дышать и кашлять в его сторону в надежде поразить вирусом и после уже на равных продолжить дискуссию, в чем собственно и состоял его план по спасению от нависшего над ним увольнения.
Через какое-то время Семен Ильич оклемался, водрузил очки на нос и объяснил ему уже напрямую без дураков:
– Я ваших планов, голубчик, не знаю. Может, вы скоро депутатом Госдумы станете. А вот меня, если советом вашим воспользуюсь, неминуемо ожидает отставка. Однако не это главное, у меня уже пенсия заработана, а то, что вы своими волюнтаристскими действиями пытаетесь разрушить уже устоявшийся за годы порядок. Я не утверждаю, что он хорош, но это лучше, чем ничего или же полный, извините, бардак. От этого все пострадают и прежде всего наши больные. Мы уже в девяностые годы это вкусили. Разве не так, коллега?
«Так! Так!» – хотелось закричать Разумовскому, но вместо этого он, в очередной раз кашлянув, с вызовом бросил в лицо оппоненту:
– Порядок не означает системное и узаконенное воровство и коррупцию. И вы это прекрасно знаете.
Их дискуссия явно зашла в тупик, и Тищенко вынужден был подвести под ней жирную черту, дав подчиненному двое суток на пересмотр своих революционных взглядов и предупредив,
Разумовский к его изумлению вскочил после этих слов, как ужаленный, завалился всем телом на стол, схватил его за руку и, дыша прямо в лицо, начал ее трясти, а когда Тищенко, выдернув руку, прекратил это сумасшествие, пулей вылетел из его кабинета.
После такой эксцентричной развязки ему бы следовало бежать без оглядки, сжав зубы, из клиники, но ноги понесли его прямо на отделение, где Иннокентий Сергеевич произвел снова фурор. Пройдясь по палатам, он объявил всем больным о введении им с этого дня запрета на стимулирование в любой из известных форм медперсонала и пригрозил не внявшим его словам незамедлительной выпиской.
Вишенкой же на торте стал отданный им приказ об уплотнении прооперированного уже Авеля, в чью люксовую палату переместили из коридора двух стариков с тяжелыми переломами. Банкир, естественно, имея на то все основания, активно этому воспротивился, заявив, что сполна оплатил свой эксклюзивный комфорт и дополнительные услуги, однако же Иннокентий Сергеевич его претензии нагло проигнорировал и посоветовал в случае несогласия отправляться домой либо искать себе другую лечебницу.
Грозя спятившему завотделением крупными неприятностями, Авель начал обзванивать свои влиятельных друзей и клиентов, но и это на Разумовского не подействовало, а вскоре он ушел в операционную, куда с черепно-мозговой травмой доставили пострадавшего в ДТП мужчину. Там, что в последние годы было большой редкостью, он сам взялся за скальпель и провел многочасовую тяжелую операцию и только по ее завершении вконец измочаленный, но довольный собой, вернулся домой, где провел все выходные в ожидании чуда.
Ланцов же в отличие от него бессонницей не страдал, комплексами не мучился и путей избавления от поразившей его болезни искать не пытался, а осознанно и целенаправленно множил без страха и угрызений совести собственные проблемы. Его отношения с женой с каждым днем становились все хуже и хуже, подогреваемые жалобами старшего сына, чью сторону она безоговорочно приняла, да и существенное оскудение семейного бюджета не прибавляло ей нежных чувств к мужу, что свидетельствовало о стойком иммунитете Нины Петровны к неизвестному вирусу.
Невзирая на трудности и подводные камни, Ланцов упорно на всех фронтах продолжал широкомасштабное наступление, что позитивно сказалось на качестве работы ЖЭКа, но вызвало острые разногласия внутри коллектива. Большая его часть и прежде всего заразившиеся от Василия Васильевича сотрудники с воодушевлением приняли новые правила и нормативы работы, но некоторые этому воспротивились, и прежде всего – лишенное привычных «левых» доходов начальствующее звено.
Никешин, здраво рассудив, что ловить ему больше здесь нечего, спешно перевелся в другой район, Шукуров же после консультаций в верхах временно затаился и, полагаясь на короткую память губернатора города, жил в ожидании сокрушительного реванша. Единственным человеком с кем Василий Васильевич мог поговорить по душам и немного расслабиться, оставалась Лариса, назначенная им на должность Никешина и твердо отстаивавшая проводимую им линию по оздоровлению коллектива и повышению им производительности труда.