Партизаны. Книга 1. Война под крышами

Адамович Алесь Михайлович

Поравнялись с толстым полицаем, потным от ходьбы и страха. Круглое лицо – как у неумелого пловца, оказавшегося слишком далеко от берега.

– Кха! – кашлянул Толя, точно выстрелил. Толстяк вздрогнул.

Следующий – Пуговицын. Невольно заспешили, чтобы обогнать его.

– Смотрит, как присосался, – сообщил Толя, оглядываясь.

– Вот кого первого… – проговорил Павел.

– Эй, Разванюша, бобик! – Павел просто так и окликнул Разванюшу, который впереди вышагивает. Полицай оглянулся: усмешливая, с шутовскими усиками

физиономия, да еще под шляпой.

– Кот в сапогах, – тихо отметил Толя.

– Поздно что-то, работнички, – заметил Разванюша. – А того узнаете?

И показал на Виктора, знакомо плотного, коренастого.

Алексей сразу отстал, зато Толя вперед вырвался.

– А, ты! – обрадовался Виктор.

– А если отвернуть это и дернуть? – спрашивает Толя, касаясь алюминиевого колпачка гранаты, которая за поясом у Виктора. Толю распирает от желания все и немедленно высказать этому бобику, отомстить и за предательства, и за прошлую дружбу.

– От нее только звук, – говорит Виктор, кажется, не замечая Толиного состояния. – Вот наша лимонка жахнет – дом разнесет! Даже такой, как комендатура.

Достал из кармана лимонку, тяжелую, рубчатую, держит в руке. А Толя все тянется к немецкой.

– А если так, на брюхе дернуть? – спрашивает Толя.

– Убери руку! – Виктор сразу погас, помрачнел. Оглянулся, увидел остальных знакомых. Вот Павел с ним поравнялся. Шагают рядом, чем-то похожие, одинаково упрямые.

– Привет! – беззаботно поздоровался Казик.

Виктор не услышал его.

Толя, ушедший вперед, остановился, смотрит: Павел, Казик, потом Виктор, а сзади, так и не решившийся посмотреть в глаза Виктору, тащится Алексей. Дальше виднеется шляпа Разванюши…

Молча свернули на полевую дорогу, оставив полицаев на шоссе. Улица деревушки – грязная, пустынная.

– Смотри – курица! – удивился Толя.

Выбежал на улицу босоногий пацан – хозяин, очень сердитый на вид, – стал загонять курицу.

– Где батька? – спросил Толя.

Пацан не ответил, убежал.

– Пойду позову Голуба, – говорит Толя.

– Начальство спит, а мы посидим. – Казик усаживается на бревно под деревом. – Спеши медленно, советовал мудрец. Особенно когда на немца работаешь.

Чудной немец

– Опять Шмаус выполз комаров кормить.

– Сейчас закурим.

Кто-нибудь из ребят, кто помоложе, а потому понахальнее, поднимается с земли навстречу немцу в коротких кожаных штанах-трусиках. Ободренный сугубо штатским видом немецкого офицера, вступает в разговор. Произносит лишь бы что:

– Былындыры.

Мирный немец с отвислым носом и черносливовыми глазами грека внимательно вслушивается в незнакомую ему речь и как-то отзывается.

– Ва-ас? – требует пояснения длинноштанный сопляк у короткоштанного немца. Шмаус охотно поясняет. Мальчуган, выслушав его, предлагает с самым почтительным видом:

–

Давай сошьем футбольный мяч из твоих штанишек. Фарен, тьфу, форштейн?

Шмаус отзывается, видимо, поверив в немецкую речь собеседника. И снова в ответ ему глубокомысленное и требовательное:

– Ва-ас? Ладно тебе, давай закурим.

Теперь уже Шмаус спрашивает:

– Вас?

– Сигаретен, ферштейн? Айн, цвай, драй. Вирбавенмоторен, вирбавентракторен…

И пацан получает сигарету, одну на всю компанию.

Шмауса в поселке знают. Никто никогда не видел, чтобы этот немец замахнулся или прикрикнул на пленного. Когда тащат воду, он слегка подталкивает телегу на подъемах. Воспринимается это как чудачество, не более: слишком ненавидят жители каждого немца, чтобы кто-либо из них мог завоевать симпатию так дешево. И все же Шмауса выделяют.

Мальчуганы наведываются к Шмаусу под окно. Живет он в большом бараке, выстроенном пленными. И Толя там побывал. Шмаус дал сигарету, одну на четверых. Повиснув на подоконнике, стали интересоваться, что за бандура висит у Шмауса над кроватью.

– Цитра, – первым догадался всезнающий Минька.

Шмаус погасил сигарету о пепельницу и снял со стены свою музыку. Дрогнули струны – звук какой-то стеклянный. Мягкими движениями пальцев Шмаус заиграл, на лице у него – близорукая, слабовольная улыбка. Яично-желтый деревянный инструмент ожил, задышал. Толя не сразу поверил, уставился на немца. А лицо у Шмауса уже какое-то другое, глаза у самого детские. Маленький тихий инструмент, кажется, звучит все громче, хотя пальцы движутся еле-еле. Оглушенные стоят мальчишки. Чудится, что мелодия звучит где-то далеко-далеко, но там, далеко, она гремит празднично сильно, как гремела когда-то в заводском клубе. Немец играет «Интернационал».

– Еще… Шмаус, – вырывается у Толи. («Пан» он сказать почему-то не хочет.) Шмаус берет его за волосы, легонько подергивает и говорит по-русски:

– Нельзя, три года концлагеря или фронт. Ферштейн?

Совсем растерявшиеся мальцы даже от окна отпрянули, видимо вспомнив про кожаные штанишки и футбольный мяч.

Потом Толя никак не мог понять, что заставило человека, видимо не один год молчавшего, так раскрыться перед детьми. Может, человеку хочется, чтобы люди знали о нем больше. И он решил, что безопасней начинать с детьми. Толя рассказал о происшедшем дома.

И тут же получил выговор. От мамы, конечно.

– И где только тебя носит? Надумался к немцу в гости бегать!

Маня вспомнила:

– Не зря говорят, что он тайный еврей. Нос, глаза…

– Нос, – передразнил ее Павел. – Думаешь, среди немцев нет коммунистов?

– Ты с самого начала это говорил!

– Увидите еще, – заявил Павел.

Для него самого и теперь все было ясно.

Обновилось начальство

Прибежала Анютка: