Партизаны. Книга 1. Война под крышами

Адамович Алесь Михайлович

– Какая ты! – одобрила мама ее зеленое платье, когда Надя сбросила пальто.

– Это ничего, что я так вырядилась? Что нам прибедняться перед ними, правда?

Интересно у этих женщин, подумал Толя, надела хорошее платье и сама стала какой-то новой. И стройная, как девочка, и глаза другие – как бы чуть-чуть застенчивые, что для Нади совсем необычно.

– Ужинайте, – сказала мать и увела Надю в спальню. Слышно, как там открывают шкаф, сладкий запах нафталина перебивает даже аромат тертого конопляного семени, в которое все макают горячую картошку. А за стеной самый что ни есть

женский разговор:

– Поотносила в деревню все свои тряпки. А это пожалела. В нем я была, когда Ваня уходил, сын тогда приехал. Кажется, сто лет уже с того дня.

– Наденьте, Анна Михайловна, ну я прошу вас.

– Выдумщица ты, Надя. Оно же не для зимы. Да и широкое теперь будет.

Потом послышалось восторженное Надино причмокивание:

– Вот бы вам в нем!

– Ну что мне? Это ты уже старайся невесту затмить.

– Почему Виктор считал ее красивой? Ломака, и все.

– Ах, вот что! Некому вас будет сегодня сравнивать, Наденька.

– Не надо так, Анна Михайловна. Я все же иду, будто он там и она там. Нет, не то. Просто хочу этим обалдуям сделать перед носом вот так.

– Не пересоли только.

– Не бойтесь. И потом… (Надин голос растерся в шепот).

– Ну, туда это не обязательно.

– А для меня это как на самый большой праздник. И хорошо, что я так оделась. Думаете, отчего мне и весело так сегодня? Не от их же свадьбы. А не опоздаем потом?..

– Надо не опоздать. А что молодым в подарок отнести? Самовар понесешь ты, а я вот этот материал. Самое лучшее, что осталось. Будем, Наденька, политику делать по-нашему, по-бабьи.

– Потехи там будет!

– Ты смотри у меня, не забывай, что я начальство.

Надя в ответ звучно чмокнула свое «начальство» и выскочила в столовую.

– Какая мама ваша сегодня! Идемте покажу.

Все гурьбой ввалились в спальню.

– С ума ты сошла, – встретила мама ее выходку, по неудовольствие на ее лице борется с каким-то стыдливо-радостным, несмелым румянцем. Надя хлопочет около маминых медово-светлых, по-прежнему густых волос.

– Ну что за смотрины? Идите за стол, – говорит мама.

Но никто не уходит. Бабушка с любопытством смотрит из столовой.

– Доброе платье, – соглашается и она.

– Ой, бабушка! – закричала Надя под общий смех. – А разве невестка ваша – нет?

– Чаму ж не? – торопливо поправляется бабушка, но на лице ее написано: «Моему сыну и не такая подошла бы».

И сразу тень легла на лицо мамы, складка над бровями глубже прорезалась. Уже без всякого интереса она заглянула в зеркальную половину шкафа.

– Идите, я переоденусь.

Встречала гостей мать Леоноры. В кухне жарко от ламп, от немецких плошек и все же темно – так тут накурено. Анну Михайловну и Надю мать молодой приняла особенно предупредительно. Анна Михайловна была спокойно-вежлива, Надя выжидательно и неопределенно улыбалась. В двух передних комнатах толкутся жены полицаев. Лица торжественные, говорят шепотом, как в доме, где есть покойник. Из комнаты, где стоят столы, вышел Хвойницкий. Поцеловал руку у Анны Михайловны. Остальных не заметил.

– Моя там, с молодой. Я проведу вас к ним.

Хвойницкая, занявшая

полдивана, сидит под фикусом с темными листьями, странно похожими на развешанные зачем-то галоши. Энергично обмахивается платочком и радостно жалуется невесте:

– Я никогда такой не была, милочка, не могу дышать!

Легкий белый наряд идет Леоноре, даже уродливая высокая прическа не мешает ей быть красивой. Но глаза заплаканные, недобрые. Она выходит за начальника полиции – коротышку с резким голосом, чтобы не ехать в Германию. Знает, что ее еще более невзлюбят. (И старая Вечериха и Леонора уверены, что все завидуют их умению жить «чисто», «культурно» и потому не любят их.) Но в конце концов Зотов все же получше тех молокососов, что остались в поселке. Можно было бы заключить с кем-либо из них фиктивный брак – некоторые спасаются так от вербовки. Но теперь уже поздно, а раньше ее оскорбляла даже мысль, что кто-то из этих сопляков будет играть роль ее мужа, хотя бы и не настоящего. Еще хорошо и то, что не Фомка какой-нибудь принудил выйти за себя.

Были когда-то совсем другие надежды, ничем не похожие на случившееся. Но разве мало переменилось? Сама та жизнь, которая учила ее чему-то другому, так много обещала, не устояла, отступила.

Леонора проплакала не одну ночь, она даже пугала свою мамашу лесом. Она знала, что никуда не уйдет, но и за это почему-то злилась на нее же, на свою мать.

Гостей Леонора отказалась встречать. Все равно они или завидуют ей, или ненавидят. «Что нужно этой объевшейся корове?» – думает она, глядя на Хвойницкую.

– Физкультурой займитесь, – вырывается у нее откровенно злое.

– Физкульту-урой? – оскорбилась тяжелая, как печка, Хвойницкая. – Это вас, комсомолок, научили разным гадостям.

Но тут же, сообразив, что негоже так разговаривать с женой начальника полиции, изменила тон:

– Это вам, молодым, а мы так.

Надя с грубоватым любопытством рассматривала молодую, ее наряд. Леонора глухо ответила на поздравления, поджала губы и поднялась со стула. В дверях стоял Коваленок. Звонким голосом спросил:

– Молодую уже целовали?

И, разгладив свои ниточки-усики, сочно поцеловал. Леонора лениво отстранилась, поправила фату.

– Оставьте свои полицейские галантности.

– Некультурный ты, Разванюша.

Это произносит, и вполне серьезно, Ещик. Он давно уже трется около столов, не в силах совладать со своим бесформенным носом, который, как стрелка компаса к магниту, все время повернут к бутылкам.

– Это тебе не с кацапками твоими, там ты все руками. Комендант говорил, что у нас в фатерланде…

– О, там у нас все культурно! – подхватил Разванюша. – Я знал одного камрада, так он, прежде чем прирезать пацана какого, всегда нож нюхал: не пахнет ли селедкой.

– Это ты про что? – повернулся Хвойницкий.

– Учу, господин бургомистр, Ещика нашего селедкой закусывать. Начинать бы, господин бургомистр, а то Ещик от слюны опьянеет.

Уныло длиннолицый Хвойницкий смотрит на Коваленка с одобрением: горит все на парне, столкни, говорят, такого в прорубь – выскочит с ершом в зубах. Он и пану коменданту по душе, не зря комендант доверяет ему брить себя каждое утро.