Партизаны. Книга 1. Война под крышами

Адамович Алесь Михайлович

Пуговицын словно вырвался из-под связывающих, виснущих на нем слов, сделал шаг в сторону и оказался лицом к фотографиям. Нога его – рядом с бельевой корзиной, куда Павел вчера положил две гранаты.

– Где сейчас доктор, ваш муж? Не думает он, что все вот так.

Мать вдруг упала локтями на стол и зарыдала. Это уже не страх, не хитрость, а только обида, горькая обида на жизнь, которая так беспощадна.

– Мама, не надо, ну, – хочет оторвать мамино лицо от стола Алексей, а она больно сжимает лицо руками и рыдает страшно, рыдает вся.

Улыбка

проступила на лице Пуговицына, крепко стянутом летным шлемом. Так проступает болотная вода под тяжестью ноги. И так улыбается человек – из глубины, мечтательно, – слушая музыку. Плач женщины – о, в этом Пуговицын знаток! И он умеет растянуть удовольствие.

Полицай ходил по комнате, ни к чему не прикасаясь.

Перед ним, Пуговицыным, плачет жена доктора Корзуна – это не каждый день бывает. «Ну, как тебе нравится такое, товарищ Корзун? Смотришь с портрета и улыбаешься. Улыбайся, улыбайся – заплачешь! Ты грозился Захарку под суд отдать: привязался, что не так чье-то дите померло у Захарки. Завидовал, что он фельдшер, а лучше тебя, доктора, жить умел. То-то ж! А я вот, что захочу, сделаю с твоими».

Но Пуговицын колебался.

Из-за этой семьи он наживет себе опасных врагов. Он может много неприятностей причинить Шумахеру и бургомистру, которые, он знает, ручались за эту семью. Но он их не свалит этим. А они, если объединятся, сделают с ним, что пожелают.

Но Пуговицыну надо было оставаться хозяином положения, хозяином своих решений.

– Тяжело вам, мадам Корзун, без поддержки, – заговорил он. – Был бы ваш муж, его тут уважали. Не будь такого доктора, и я не стоял бы перед вами сейчас. – Пуговицын, кажется, уверен, что его тут счастливы видеть. – Я тут решаю. Сказал – что подписал! Я не буду наносить такого оскорбления семье доктора. Пока я верю вам – будьте спокойны. Только нужно знакомых выбирать лучше.

Нерешительно и с некоторым сожалением Пуговицын повернулся уходить.

– Вы не куркули, вот за что вас уважаю. А то лезут… Ах, раскулачили, ах, мы ученые, образованные!

Наткнулся на истукана-немца в дверях и, точно очнувшись, со злостью сказал:

– Если еще одно заявление, не спасут вас никакие защитники.

Ох, как охотно он возвратился бы и перевернул тут все вверх дном. А женщина, идя за ним до самого порога, говорила и говорила, не давая ему передумать:

– Как же так, господин Пуговицын? Не могу же я запретить кому-то не любить нас. Если кто решил ни за что погубить, он и дальше будет это делать.

Ну и мама, она уже на будущее страхуется!

– Друзей выбирайте, вот что вам скажу. Куркули – они всегда куркули, – непонятно отозвался Пуговицын уже в сенях. Будто мяч пронесли – проплыла в окне его круглая в летном шлеме голова, потом – голова немца в наушниках.

– Сейчас же в печку, – распорядилась мама.

Бабушка удивлена: прямо на сковородку нашвыряли каких-то бумажек и ворошат их кочергой.

А если впрямь вернутся? Почему Павел ничего не делает с гранатами? Толя показал глазами на корзину.

– Ночью отнес, –

прошептал Павел.

– Сгорело? – спросила мама, опускаясь на стул. Пот сразу облил ее виски, даже шею.

– Тебе плохо, Аня? – виновато спросил Павел.

– Боже, боже, как я только выдержала!

– А ты, мама, правда, артистка! – восхищается Толя. – Какая у него голова круглая была, когда уходил.

– Какая голова? – не поняла мать. Обессилевшая от пережитого ужаса, в отчаянии от того, что могло случиться и что еще может случиться, мать заговорила:

– Ну вот, видели, как легко можно пропасть? И надо было тебе, Павел, приносить их в дом. Сколько раз я говорила, так вы все злитесь. Видите как.

– А что это за товарищ по работе? И куркули какие-то? – вслух подумал Алексей.

Перебирали всех, даже Разванюшу. В словах Пуговицына искали иносказания, намека. Не мог же он так просто и брякнуть: «товарищ по работе», имея в виду кого-то из работающих на шоссе.

– Казик тоже работает с вами, – говорит Маня. Но это она говорит назло Павлу, в отместку за пережитый страх. В такое и мама не может поверить. И все же, на кого он намекал?

Забыв про завтрак, пошли на работу.

Казик уже сбрасывает в канаву снег красивыми широкими взмахами. Воткнул лопату, но тут же взял ее и пошел навстречу. Чем ближе подходил, тем больше радости было на его лице.

– Все благополучно?

– Кто-то донес, – ответил Павел. – Не я буду, если не дознаюсь. Пол-литра этому Пуговицыну, выпьет – все скажет.

Казик – очень как-то безразлично – отозвался:

– Может и не сказать или скажет, но не на того.

«Почему он так говорит?» – невольно подумал Толя, не придавая, однако, большого значения ни сказанному, ни своему недоумению.

– Я не говорил дедам. – Казик кивнул в сторону Голуба и Повидайки.

Все выяснилось неожиданно скоро. Пришли на обед. На пороге встретила мама:

– Говорила я тебе, Павел, а вам казалось: дурная баба. Вот вам Жигоцкие, учитель и все. Я так и знала…

– Ага, вот почему он говорил, что на другого Пуговицын может сказать! – Но никто не понял Толиного восклицания.

– Остановила меня хозяйка Шумахера и говорит: «Остерегайтесь сына Жигоцких, он нечестный человек». И Коваленок передал, что утром приходила в полицию старуха.

– Она от него, – первый высказал Павел то, о чем подумали все. – Сидел на диване и уже знал.

– Поцелуйся иди с ним, – шипит плачущая Маня, – лучший друг тебе, дурню, был.

И правда, нашел с кем откровенничать! Толя поглядел на Павла почти неприязненно. И не узнал Павла: кожа на лице как бы огрубела, подергивается, а глаза сощурились, жесткие.

После обеда Казика на работе не было. Увидев, что Алексей рад этому, Толя рассердился. Пусть Жигоцкий теперь боится встречи!

Утром Казик пришел, как будто и не произошло ничего. Похвалил морозец. Закурил у дедушки, очень громко и с подробностями рассказал бабушке про то, как вчера в обед отравила его мамаша какой-то тухлятиной.