Парус плаваний и воспоминаний
Шрифт:
И, конечно же, я надолго запомнил Авач, вход в губу, простор приоткрывающихся бухт, утренние синие воды, зеленые холмистые берега. Запомнил могучих «Братьев» — скалы у входа в губу, вокруг которых бешено пенился прибой, а в глубине бухты — домики старого Петропавловска и бетонные блоки новых кварталов, дым порта, мачты рыбацких сейнеров. Никогда не забуду снеговые вершины Авачинских вулканов, подступающих к океану, заглядывающих в него со снежной высоты своих дымящихся вершин.
И думалось мне: где-то там, между гор, наверно, тоже есть Женщина с зеленой веткой. Есть! Это не поддается никакой статистике, но как это нужно, как хорошо, что это есть!
Человек
Я вошел в вагон в Иркутске и вскоре уже знал, что мой сосед но купе, симпатичный жизнерадостный старик с мясистым носом и седым чубом, — человек с Камчатки. Так отозвались о нем другие спутники. И это показалось странным: в его речи слышался украинский акцент. И не совсем обычно было выражение его лица — сосредоточенное и вместе с тем живое, полное озорного любопытства к окружающему.
Человек с Камчатки! Лучшего собеседника нельзя было желать в долгой дороге через Сибирь и Урал. И я не обманулся.
…Разум и сердце влекут к подражанию лучшему. А что же в прежней старой деревне было лучше школы и доброго учителя? Разве доктор? Но больница пугала воображение ребенка, ездили туда надолго и возвращались со стонами — нерадостные, испуганные. А в школу, если в околотке была школа, бегать было не так уж и далеко — шесть-семь верст, и ребята оттуда возвращались веселыми. Книжка, тетрадь, уроки на классной доске, четко написанные мелом, увлекательные рассказы учителя… Ну, а школа без учителя — какая же это школа? Без учителя просто и нет школы. Значит, интересней всего быть учителем!
Так рассуждал маленький Петя Калиниченко. Трудным становилось время, когда старший брат уходил в школу, а Петя скучал дома. Около брата Петя выучился буквам и считать на круглые десятки. Ничего не было приятней, как выводить буквы чернилами на гладком листе бумаги. Но приходилось делать это тайком от отца, человека сердитого, несправедливого. Мать старалась оправдать его, дескать, отца в детстве били, вот и он лупит с тихой настойчивостью, но материнское заступничество любви к отцу не добавляло, а все-таки мать достигла того, что и Петя был отпущен и однажды осенью побежал через лес, полянки и поле в Шендеровскую приходскую школу.
Петя учился прилежно и по окончании трехклассной школы был принят на вторую ступень. О, здесь учились столь сложным вещам, что равнодушные ребята науки не могли осилить! Но в душе Пети тут-то как раз и зажглась мечта.
Мальчик начал узнавать чувство времени и пространства, чувство большого мира, сильной прекрасной жизни. Дома отец сек за разбитый горшок, за то, что Петя не вовремя полез на сеновал, сходил по грибы, а в школе, наоборот, звали к пытливости, к открытию новых земель. Тут всегда боялись, что хлеба не хватит, там — горы, океаны и города, полные богатств. О, как интересно было бы увидеть все это своими глазами, а затем вернуться в Шендеровку и обо всем рассказать товарищам, подтвердить правду книжных рассказов!
Вот как думал подрастающий Петя Калиниченко — зимою за книжкою, летом на молотилке или на свекловичных полях. Работать на молотилке было интересно, особенно — нагонять пар в котел локомобиля и подавать гудок к началу работ, а то и сбегать за завтраком для пана табельщика, от которого быстроногому мальчугану частенько перепадал блин.
Однажды пан табельщик взял Петю с собою на станцию. В такую даль Петя еще никогда не заезжал. Вот за скошенными полями увидел Петя круглую башню.
— Что это?
— Водокачка.
Подъезжая к ветлам, окружающим станцию, удивился Петя клубам белого сияющего пара. Столько пара не давал и локомобиль.
— Что это?
— Паровоз.
И еще через минуту Петя увидел и самый паровоз, животноподобную, горячую и злую, всю сверкающую металлом машину и длинный хвост ярко-желтых и зеленых вагонов, переполненных людьми.
Очарованный мальчик не в силах был вымолвить слово. Посмеиваясь, табельщик дождался, покуда сторож в красивой фуражке ударил в медный колокол. Другой, еще более необыкновенный человек подал свисток, и тотчас же в ответ пронзительно засвистал паровоз, зашипел, окутался паром, тяжело вздохнул и дернул вагоны. Петя ахнул и попятился в испуге. Табельщик, расхохотавшись, ухватился за живот. Он не сводил глаз с испуганно-изумленного Пети, Петя не сводил глаз с паровоза. Знал ли добродушный пан табельщик, к чему все это ведет?
Поезд с сердитым широколицым кондуктором на площадке заднего вагона укатил, поезда не стало… Но началось то, о чем мечталось Пете.
Стали приходить вести от людей, не вернувшихся после русско-японской войны, а осевших на Дальнем Востоке, на Зеленом Клину, как переселенцы называли Уссурийский край.
На шумном сходе решено было выделить ходока, и в тот же вечер в избе Калиниченко стали собирать в дорогу младшего сына, ибо все сошлись на том,*что более деловитого паренька не найти. А как знать — не помогла ли здесь Петру его мечтательность? Может быть, не только деловитость, но и что-то другое, не каждому понятное, внушало доверие к мальчику, придавало уважения, сообщало силу и прочность всей затее в глазах людей. Так или иначе Петр Калиниченко двинулся в дорогу с той же самой станции, окруженной ветлами, вдвоем со своим дружком Остапом Коцебу на поиски лучшего хлеба, лучшей доли. От мирового посредника маленькие ходоки получили «Ходаческое свидетельство», а по свидетельству — билеты — листки бумаги с надписью: «Дубликат на груз малой скорости» и но этим дубликатам подростки погрузились в теплушку. Вскоре остались позади Киев, Днепр и соборы на холмах — вид, от которого захватило дух у Пети.
Обед стоил пять копеек: щи — в чайник, в шапку — кашу. Но пятачков скоро не стало, а железная дорога все везла их и везла… Давно проехали курчавые уральские горы, неоглядные зауральские степи, простучали по мостам над могучими сибирскими реками; и теперь — который уже день — ехали от станции к станции через тайгу, и опять показались горы.
Растет в дороге человек, неистощима радость узнавания, но сильна и дорожная тревога: уже не вызывали прежнего восторга бродячие артисты с птицей-попугаем или белой крысой, достающей билет на счастье. Уже проехали и город Иркутск и Байкал-озеро, а люди говорили, что миновалась только половина пути. Среди белого дня клонило спать, и люди говорили, что в этих краях другое время. Над головой сверкали другие звезды, утром на ветвях сидели другие птицы.
Голодный Петр не отводил взгляда от пассажира-китайца, который закусывал в вагоне. Китаец понял Петра и, добродушно покачивая головой, что-то приговаривая, поделился с Петром сушками.
Взять это подаяние было легко, потому что китаец делился охотно.
Навсегда запомнился Петру этот спутник-китаец, он как бы подсказал Петру путь, самый нужный и самый трудный — от одного человеческого сердца к другому; нередко впоследствии Петр умел находить этот путь.
Молодой человек понял, что рядом с трудностями, холодом, равнодушием, глупостью всегда таятся другие силы — человеческий разум и добрая воля — только умей отыскать их…