Пассажирка
Шрифт:
— Какую работу выполняет эта заключенная?
— Она работает писарем, — вежливо ответила Лиза. — В моей команде, в конторе вещевого склада.
Теперь в разговор вступил первый, с лошадиным лицом:
— Эта работа утомительна?
И снова тот же взгляд Марты. Нет. Этого нельзя было допустить! Лиза поспешила вмешаться:
— Не более, чем любая конторская работа, не правда ли, Марта?
Та автоматически повторила:
— Не более, чем любая конторская работа…
Члены комиссии уже не знали, к чему бы придраться.
— А… письма из дому вы получаете регулярно?
— Да, — ответила Марта, — регулярно.
— А… могут родственники навещать заключенных?
Тут уж старшая не выдержала.
— Разве вам известна хоть одна страна, где это практикуется? — спросила она ледяным тоном. — У нас здесь политические
— Достаточно того… — Лиза неожиданно для самой себя перебила старшую. Разве могла она предугадать последствия своего легкомысленного поступка? — Достаточно того, что в некоторых случаях заключенным разрешают посещать друг друга. Если они состоят в родстве.
— В каких это случаях? — Комиссия явно заинтересовалась.
— Например, в случае болезни, — ответила Лиза, краем глаза заметив удивленный и одновременно веселый взгляд Марии Мандель.
— Да? Может быть, и в данном случае тоже? — спросил тот, с лошадиным лицом.
Марта побледнела. Ее взгляд на мгновение остановился на лице Лизы. Лиза испугалась: откажется, и не только откажется, расскажет все, как было. Нельзя медлить ни минуты.
— Да. У этой заключенной здесь жених. Тоже политический. Он навестил ее вчера.
Теперь все смотрели на Марту: и комендант, и старшая, и члены комиссии. Но она молчала. Страшная бледность, покрывшая ее лицо, не могла ускользнуть от их внимания. Надо было действовать. Заставить ее ответить, прежде чем она опомнится и на что-то решится.
— Ну что же ты, Марта! Скажи нам, навестил тебя вчера твой Тадеуш? — спросила Лиза, придав голосу добродушно-шутливый тон.
И в тишине, наступившей после этого вопроса, раздалось еле слышное «да».
Провожать комиссию пошел только комендант, старшая осталась.
— Девочка! — хохотала она. — Это было замечательно! Считай, что повышение у тебя в кармане. А твоя Марта… Ну, ну, конечно, она заслужила перевод в группу «проминен-тов». Заканчивай свою стажировку и отправляйся в Мюльхаузен.
— Смогу я взягь с собой Марту? — спросила Лиза и сама удивилась своему вопросу. — Мне кажется, такие случаи бывали в нашей практике.
Старшая похлопала ее по плечу.
— Понятно, понятно. Ты прекрасно усвоила истину: управлять ими с их помощью.
Действительно ли Лиза имела это в виду, обращаясь к начальнице с просьбой, которая для нее самой была неожиданна? Нет, такая оценка ее просьбы была бы слишком примитивной и неверной, хотя анализ ее поведения с позиций сегодняшнего дня давал материал для такого рода предположений. В тот момент, когда Лиза спросила: «Смогу ли я взять с собой Марту?» — у нее не было никаких задних мыслей. Перед ее мысленным взором стоял только один образ: Тадеуш, склонившийся над Мартой. Лиза отнюдь не собиралась разлучать их. Они и так были в достаточной степени разъединены, и не только из-за строгостей лагерного режима, а потому, что сами так решили.
Ведь после истории с комиссией и Марта, конечно, поняла, что здесь не место для любви, так же как она, надзирательница Анна Лиза Франц, поняла, что это последняя партия, которую ей удалось выиграть в ее нелепой борьбе с Мартой. Чем же в таком случае была вызвана странная просьба Лизы, если еще два дня тому назад она твердо решила избавиться от Марты? Она не могла ответить на этот вопрос, не сумела объяснить себе тогда, что руководило ею, да и теперь тоже…
Впрочем… Стоит только позвать стюарда или произнести вслух его слова: «Она англичанка», как все станет на свое место. Значит, можно досмотреть этот сон, не опасаясь, что не проснешься, когда будет особенно страшно. Можно вернуться в прошлое, почти на двадцать лет назад, посмотреть на себя, молодую идеалистку, которая в концлагере пыталась действовать по принципу личных побед над отдельными заключенными. И Лиза, сегодняшняя Лиза, понимает, что ее тогдашняя нелепая просьба нанесла сокрушительный удар по этому принципу. Впрочем, непригодность такого принципа обнаружилась значительно раньше — еще тогда, когда Лиза прибегла к нечестному способу, решив использовать любовь Марты, чтобы подчинить ее себе. Следующей ступенью был шантаж, а потом оставался только террор. Ибо решение забрать уже совершенно ненужную ей Марту в другой лагерь нельзя было расценить иначе, как террористический акт. Теперь отношения между ними строились только на этом. Да иначе и не могло быть. Ведь Лиза вопреки тому, что она о себе думала, начиная службу в СС, приехала в концлагерь с грузом дурацких идеалистических представлений. Ее жалкая теория личных побед была, несомненно, явлением болезненным — любой рядовой эсэсовец мог без труда поставить такой диагноз. И все же она должна была пройти через это. Только так она узнала то, что другие знали с первого дня службы: террор — это единственное средство. Но Лиза никогда не была хорошей эсэсовкой. Она просто не годилась для такой работы. Даже усвоив истину о терроре, она пугалась его последствий. Оказалось, что одних благих намерений, даже подкрепленных верой в фюрера, недостаточно. Необходимо было еще решиться перейти границы того, что сентиментальные слюнтяи окрестили словом «человечность». А она не сумела. Ведь сортировка вещей убитых, которой она занималась на своем складе, это еще не сортировка…
Нет, это уж слишком, надо проснуться.
— Она англичанка, — произнесла Лиза вслух, — она англичанка и ничего не знает. Ничего. Любой пассажир мог сесть там, в темном холле, и зажечь свет, когда я остановилась перед зеркалом. И любой мог по каким-то своим, личным мотивам заказать эту дурацкую песенку, которая так напугала меня.
Вообще если бы исследовать вопрос о восприятии музыки людьми, и не только легкой музыки, тесно связанной с повседневной жизнью и переживаниями слушателей, а всякой, даже самой сложной, наверняка оказалось бы, к ужасу сторонников чисто эстетических эмоций, что восприятие музыки в огромной степени зависит от внешних, внемузыкальных факторов. Разве можно, например, предположить, чтобы у Марты — если, конечно, она жива — музыка «Тангейзера» не вызывала в памяти тот же образ, который уже многие годы, с тех пор как Лиза стала счастливой фрау Кречмер, неизменно преследует ее в концертных залах: симфонический оркестр, оркестранты в полосатых бело-голубых куртках, с бритыми головами?..
Да. Надзирательница Франц заставила Марту пойти на концерт в мужской, лагерь. Это был очередной номер вновь открытой Лизой и, как оказалось, единственно возможной программы — программы террора. Надзирательница Франц прекрасно знала, — что Марта не хочет идти туда. Во-первых, потому, что это была привилегия, предоставленная капо и старостам, с которыми Марта не желала иметь ничего общего. А во-вторых, она как-то сказала Лизе во время одного из концертов: «Здесь не место для музыки». Тем не менее Лиза привела ее туда, в этот единственный в своем роде концертный зал.
Он был великолепен, этот мужской симфонический оркестр. Его стоило бы показать тем типам из комиссии, космополитам, специалистам по вопросам гуманности: наверняка у них в Стокгольме или Цюрихе не нашлось бы лучшего. Ах, как они исполняли Вагнера, эти поляки! Не хуже, чем знаменитый мюнхенский оркестр, который они с Генрихом слушали в последний его приезд. Уже несколько месяцев ее муж, Генрих, не давал о себе знать. Нет, она не страдала. Генрих! Как она разочаровалась в нем! Они просто стали чужими. Возможно, это случилось еще до его отъезда на фронт. Если время от времени Лиза и вспоминала его, то делала это скорее из чувства долга: как-никак он служил в армии фюрера, сражался за родину. И в конечном счете не так уж важно, делал он это по своей собственной воле или нет. Вот теперь мимолетное воспоминание о нем появилось и быстро исчезло, не взволновав Лизу. Шквал мощных звуков налетел на нее, и надзирательница Анна Лиза Франц забыла обо всем. О том, что идет война, что рядом вместо элегантно одетых завсегдатаев концертных залов сидят люди в зеленых-мундирах и вопреки правилам хорошего тона держат на коленях форменные фуражки с уродливой, в сущности, эмблемой; что у нее болит голова от угарного запаха паленого мяса, запаха, который уже целую неделю стелется над лагерем; что по железным дорогам мчатся все новые и новые составы с этим живым мясом; что, наконец, «здесь не место для музы^ ки». Она забыла и о Марте, которую привела сюда для того, чтобы в музыке Вагнера та увидела еще одно проявление мощи немецкого духа, и которая сидела где-то сзади, среди «промииентов», сосредоточенная, внешне спокойная. Лиза закрыла глаза рукой, как это делают меломаны, и с наслаждением погрузилась в мир звуков. Через некоторое время она случайно подняла голову, увидела дирижера в полосатой лагерной форме и, внезапно вспомнив о Марте, захотела взглянуть на нее, чтоб увидеть ее лицо, ее реакцию. Лиза обернулась и несколько минут тщетно искала ее глазами. И тогда она заметила Тадеуша. Он стоял, прислонившись к стене, в углу зала и смотрел в другую сторону. Проследив за его взглядом, Лиза обнаружила наконец Марту. Та сидела, подавшись всем телом вперед, как бы желая приблизиться к нему. Ее лицо было спокойно и безжизненно, как маска.