Пассажирка
Шрифт:
В тот день… Это было воскресенье. Яркое солнце и зелень. Березовая роща за крематориями была так хороша… У ворот женского лагеря оркестр играл песенку. Ту самую песенку, Вальтер, что вчера пели в баре. Мы с Мартой стояли рядом — тогда нас еще не разделяла такая смертельная ненависть — и смотрели на людей, шедших вдоль железнодорожного полотна. Прибыл новый эшелон. Люди шли спокойно и с любопытством озирались по сторонам. Некоторые насвистывали мелодию, которую исполнял оркестр. А певица, чудесное колоратурное сопрано, выводила: «Хотел бы быть всегда влюбленным, и петь и пить, и петь и пить, и петь и пить».
— Там ребенок, — засмеялась Труда. — Кто-то протащил.
— Ерунда, — возразила я. — Разве они додумаются? Исключено.
Марта вскинула на меня глаза.
— Пойду посмотрю, — сказала она.
Я кивнула.
— Бегите… потом доложите надзирательнице Венигер.
Труда пристально посмотрела на меня.
— Однако ты ей доверяешь.
Мне стало как-то не по себе.
— Не больше, чем она того заслуживает, — Ответила я небрежно. — Впрочем, поди проверь, ведь сейчас твое дежурство. Действуй!
Она опять взглянула на меня, как бы колеблясь. И в эту минуту мы услышали… Нет, я услышала, я одна — слабый крик младенца. Но нет, мне лишь показалось. Ведь если бы крик раздался на самом деле, Труда тотчас помчалась бы… Она всегда проявляла усердие в службе. Между тем она не двигалась с места и продолжала смотреть на меня, словно неожиданно обнаружила во мне нечто любопытное. И только спустя несколько мгновений решила:
— Ладно, пойду посмотрю.
Но Марта уже возвращалась. Она шла к нам не спеша и несла что-то в руках, как несут ребенка. У меня перехватило дыхание.
— Глупые шутки зондеркоманды [10] — сказала Марта, протягивая мне сверток.
Я вздрогнула, а Труда расхохоталась. Это была кукла.
На какую-то долю секунды наши взгляды встретились: мой и ее, этого «номера», этой рабыни. Я почувствовала страх. Они способны на все! Теперь у меня не оставалось сомнений. Возможно, что кукла действительно лежала в коляске, но возможно также, что Марта взяла ее из груды детских игрушек, валявшихся неподалеку. А плач я слышала. Слышала! Еще не поздно было нарушить молчаливый сговор, благодаря которому она стоит здесь, держит куклу и лжет мне прямо в глаза, я могла еще проучить ее и доказать надзирательнице Венигер, что я доверяла Марте не больше, чем она того заслуживала. Но вместо этого я сказала:
10
Особая команда заключенных, обслуживавшая крематорий.
— Вот, Труда, бери своего «ребенка». Он по праву твой.
И Труда, которой, конечно, следовало бы пройти на другой конец барака и проверить, со смехом развернула одеяльце, словно она только для того и приехала в Освенцим, чтобы играть в куклы.
…А теперь она хотела погубить меня. У меня не было выхода. Пришлось еще раз спасать Марту.
— Марту? — удивился Вальтер. — По-моему, ты прежде всего спасала себя.
— Спасая себя, я спасала и ее. И ребенка. И еще кое-кого. Марта, несомненно, знала, где ребенок. Если бы ее взяли в гестапо…
— Ты раньше не говорила о ребенке, — сказал Вальтер тихо.
— Я не успела. Да и вообще я только сейчас о нем вспомнила. Ведь там я не вела счет своим добрым делам или, вернее, нарушениям служебного долга. Нет у меня бухгалтерской книги, в которой записано то, что я сама уже успела забыть. Словом, я ответила старшей надзирательнице спокойно, как только могла:
— В моей команде? Это недоразумение.
— Нет. — Голос старшей был словно удар хлыста. — Надзирательница Венигер дежурила тогда и не отрицает, что это могло произойти.
— Если надзирательница Венигер допускает, что во время ее дежурства возможно было…
— Вспомни! — перебила меня Труда. — Ведь и ты там была. Я сразу сказала, что в той закрытой коляске лежит ребенок, а ты… а она принесла куклу, и ты…
Она запиналась от волнения. Нельзя было медлить ни минуты.
— Нет. Не помню. Никакой закрытой коляски. Никакой куклы. В моем присутствии ничего такого не могло быть.
— Как ты можешь! — накинулась на меня Труда.
— Я полностью доверяю словам надзирательницы Франц, — обратилась старшая к коменданту лагеря. — Известно, что у нее в команде железная дисциплина…
И она протянула ему пачку бумаг, которые…
Лиза остановилась, не закончив фразу, но тут же продолжала:
— Комендант пожал мне руку…
Но Вальтер спросил:
— Что это были за бумаги?
Она ответила не сразу:
— Мой… рапорт. Она только, подписала его.
— Ты сказала: пачку бумаг.
— Я оговорилась.
Он посмотрел на нее долгим взглядом.
— И одна эта бумажка, — сказал он медленно, — сразу перетянула чашу весов в твою пользу? Имела такое значение, что сразу отмела все подозрения? Или, может быть, я ошибаюсь?.Может быть, не отмела?
Лиза не обратила внимания на необычную интонацию его голоса.
— Да, — сказала она. — Комендант лагеря поблагодарил меня за работу и пожелал успеха на новом месте. Но, как ты знаешь, я туда не поехала. Сестра, использовав свои связи в Берлине, добилась моего увольнения. Я ни на что больше не годилась. Освенцим доконал меня…
— Что же стало с этой… Венигер?
— Не знаю. Выходя из кабинета старшей, я слышала, как она плакала. Мне было даже жаль ее. Но она сама была во всем виновата. Держала эту куклу у себя в комнате, на диване — я сама видела — и вдобавок всюду болтала, что получила ее вместо еврейского младенца и что это очень выгодная сделка. А теперь хотела погубить и меня. Тем не менее все это было мне крайне неприятно, я испытывала почти отвращение к себе. Я просто не могла сидеть в конторе, видеть Марту с ее каменным лицом и стеклянными глазами. В одиннадцать часов я созвала команду.