Пастернак
Шрифт:
Знакомство Пастернака с М. И. Цветаевой было естественным знакомством двух поэтов, для которых Москва была родным городом. Естественным это знакомство, конечно, можно назвать и потому, что они были почти ровесниками и оба поэтами, пусть и примыкавшими к разным кругам. Занимались одним, не столь уж частым, ремеслом и пройти друг мимо друга просто не могли. Но в биогра
240
фии Пастернака и Цветаевой были и иные связи, которые не бросаются в глаза. И только сами поэты подмечали тайные ходы, по которым таинственно сближались их судьбы. Скажем, воспоминания о молодости родителей, феноменальной одаренности матери, игравшей Шопена, собственном детстве, наполненном музыкой, однажды заставили Пастернака воскликнуть в письме, обращенном к Цветаевой: «Но это я пишу о тебе». И пояснить: «Утром, проснувшись, думал об анкете, о твоем детстве и с совершенно мокрым лицом напевал их, балладу за балладой, и ноктюрны, все, в чем ты выварилась и я»100. Мать Цветаевой тоже была пианисткой,
«Ах, это вы? Зажмурьтесь и застыньте»,
Услышал он в тот первый раз и миг,
Когда, сторонний в этом лабиринте,
Он сосвежу и точно стал в тупик.
241
Их разделял и ей служил эгидой Шкапных изнанок вытертый горбыль.
«Ну, как? Поражены? Сейчас я выйду.
Ночей не сплю. Ведь тут что вещь, то быль».
В том экземпляре «Спекторского», который Цветаевой довелось прочитать, она оставила против приведенного фрагмента надпись: «Похоже на мою трущобу в Борисоглебском». То же она повторила потом в одном из первых писем Пастернаку из-за границы: «Осень 1921 г. Моя трущоба в Борисоглебском переулке. Вы в дверях. Письмо от И<льи> Г<ригорьевича>. Перебарывая первую жадность, заглушая радость ропотом слов (письмо так и лежит нераспечатанным) расспросы: Как живете? Пишете ли? Что сейчас Москва? И Ваше как глухо! Река... Паром... Берега ли ко мне, я ли к берегу... А может быть и берегов нет... А может быть и И я мысленно: Косноязычие большого. Темнбты»101.
Как видно из этого мемуара Цветаевой, между нею и Пастернаком в этот период, при всей их биографической смежности, не было ни особенной близости, ни простоты. Хотя симпатия, очевидно, была, и давно установившаяся, чуть ли не со времени первой встречи. Знакомство их состоялось, возможно, в 1918 году на вечере у поэта и мецената М. О. Цейтлина, который более известен под псевдонимом Амарй*.
* Михаил Осипович Цейтлин (Цетлин) (1882 1945) поэт, беллетрист, меценат, писавший под псевдонимом Амари. Был женат на дочери К. 3. Высоцкого, то есть на родной тетке Иды Высоцкой. Крупнейшие деятели революции, эсеры М. и А. Гоцы его двоюродные братья. Отсюда и кратковременное благополучие, которое Цетлины обрели в России в 1917 1918 годах, когда эсеры были при власти и еще не потеряли своего влияния. Впоследствии эмигрировал.
242
Состоятельные хозяева, к тому же еще связанные родственными узами с крупнейшими деятелями эсеровской партии, в это время игравшей значительную роль в управлении государством, старались подкормить голодных московских литераторов и отчасти с этой благотворительной целью устраивали поэтические вечера. Вечера, впрочем, запоминались не поданными на стол яствами, а прочитанными шедеврами. В «Охранной грамоте» Пастернак подробно описал один из них, вошедший в историю как встреча поэтов двух поколений. Среди прочих на нем мелькнула и запомнилась Цветаева: «Я не мог, разумеется, знать, в какого несравненного поэта разовьется она в будущем. Но не зная и тогдашних замечательных ее Верст , я инстинктивно выделил ее из присутствовавших за ее бросавшуюся в глаза простоту. В ней угадывалась родная мне готовность в любую минуту расстаться со всеми привычками и привилегиями, если бы что-нибудь высокое зажгло ее и привело в восхищенье. Мы обратили тогда друг к другу несколько открытых товарищеских слов. На вечере она была мне живым палладиумом против толпившихся в комнате людей двух движений, символистов и футуристов»102. Этот вечер запомнился и Цветаевой. В 1922 году она писала Пастернаку: «Когда-то (в 1918г., весной) мы с Вами сидели рядом за ужином у Цейтлинов. Вы сказали: Я хочу написать большой роман: с любовью, с героиней как Бальзак . И я подумала: Как хорошо. Как точно. Как вне самолюбия. Поэт »103.
Цветаева, выстраивая в памяти московские события, связанные с Пастернаком, заранее мифологизируя их начинающиеся отношения, вспомнила и еще одно похороны Т. Ф. Скрябиной, вдовы
243
композитора. Имя Скрябина в силу впитанной с молоком матери музыкальности для обоих поэтов было знаковым, и всё, связанное с его личностью, носило оттенок сакральности. Неудивительно, что за гробом вдовы Скрябина они шли рука об руку: «И гроб: белый, без венков. И уже вблизи успокаивающая арка Девичьего монастыря: благость. <...> теперь самое главное: стоим у могилы. Руки на рукаве уже нет.
Цветаева получила разрешение выехать к мужу за границу в мае 1922 года. Буквально вдогонку ей Пастернак шлет свое первое письмо. С большим опозданием он случайно прочитал второе издание цветаевской книги стихов «Версты» (1921), которая произвела на него ошеломляющее впечатление. Это послужило поводом для начала переписки: «Сейчас я с дрожью в голосе стал читать брату Ваше Знаю, умру на заре, на которой из двух и был, как чужим, перебит волною подкатывающего к горлу рыданья... Как могло случиться, что плетясь вместе с
244
Вами следом за гробом Татьяны Федоровны, я не знал, с кем рядом иду. <...> Как странно и глупо кроится жизнь!»105 Интересно, что Цветаева тоже прекрасно помнила Пастернака лично как московского знакомого, но его стихи оставались вне ее внимания, даже встречали внутреннее сопротивление, пока в начале лета 1922 года он не послал ей в подарок «Сестру мою жизнь». Книга взорвала мироощущение Цветаевой. Для берлинского журнала «Эпопея» она сразу написала свою первую критическую статью, которая носила название «Световой ливень»: « Сестра моя Жизнь ! Первое мое движение, стерпев ее всю: от первого удара до последнего руки настежь: так, чтоб все суставы хрустнули. Я попала под нее, как под ливень. Ливень: все небо на голову, отвесом: ливень впрямь, ливень вкось, сквозь, сквозняк, спор световых лучей и дождевых, ты ни при чем: раз уж попал расти! Световой ливень»106 таково авторское объяснение названия. Надо сказать, что при всей повышенной эмоциональности, которая ощущается и в этом фрагменте, статья Цветаевой попала во многие цели. Она угадала и безошибочно определила не только общее направление пастернаковского роста, но и многие мелкие особенности его поэтического склада, которые в это время можно было уже без всяких оговорок назвать принципами его поэтики. Приведем несколько цитат, чтобы дать представление о степени восторженного принятия Цветаевой «Сестры моей жизни»:
«Думаю, дар огромен, ибо сущность, огромная, доходит целиком. Дар, очевидно, в уровень сущности, редчайший случай, чудо, ибо почти над каждой книгой поэта вздох: С такими данными... или (неизмеримо реже) А доходит же все-
245
таки что-то ... Нет, от этого Бог Пастернака и Пастернак нас помиловал. Единственен и неделим. Стих формула его сущности. Божественное иначе нельзя »107.
«Пастернак большой поэт. Он сейчас больше всех: большинство из сущих были, некоторые есть, он один будет. Ибо, по-настоящему, его еще нет: лепет, щебет, дребезг, весь в Завтра! захлебывание младенца, и этот младенец Мир. Захлебывание. Пастернак не говорит, ему некогда договаривать, он весь разрывается, точно грудь не вмещает: а ах!»108
«Пастернак это сплошное настежь: глаза, ноздри, уши, губы, руки. До него ничего не было. Все двери с петли: в Жизнь!»109
И напоследок о себе самой:
«Это не отзыв: попытка выхода, чтобы не захлебнуться. Единственный современник, на которого мне не хватило грудной клетки»110.
То же звучало и в ее стихах:
Клянусь дарами Божьими:
Своей душой живой!
Что всех высот дороже мне Твой срыв голосовой!
Поскольку Цветаева была цельным человеком, то восторг, который она испытала от пастернаков- ской поэзии, мгновенно был распространен ею на личность Пастернака. Этот восторг, граничащий с поклонением и естественно вытекающей из него влюбленностью, Цветаева мгновенно выразила в письмах такова была прямота этой сильной, страстной и болезненно честной натуры. «Вы, Пастернак, писала она через несколько месяцев, в полной чистоте сердца, мой первый поэт за жизнь.
246
И я так же спокойно ручаюсь за завтрашний день Пастернака, как за вчерашний Байрона»111. Это признание в любви к поэту тут же дополняется полупризнанием живому человеку: «Последний месяц этой осени я неустанно провела с Вами, не расставаясь, не с книгой. Я одно время часто ездила в Прагу, и вот, ожидание поезда на нашей крохотной сырой станции. Я приходила рано, в сумерки, до фонарей. Ходила взад и вперед по темной платформе далеко! И было одно место фонарный столб без света, сюда я вызывала Вас. Пастернак! <...> Я не скажу, что Вы мне необходимы, Вы в моей жизни необходим, куда бы я ни думала, фонарь сам встанет. Я выколдую фонарь. <...> И всегда, всегда, всегда, Пастернак, на всех вокзалах моей жизни, у всех фонарных столбов моих судеб, вдоль всех асфальтов, под всеми косыми ливнями это будет: мой вызов, Ваш приход»112.