Пастернак
Шрифт:
— Что с тобой? — спросил я папу.
Он был чернее тучи и смотрел на меня с гневом и негодованием.
— Почему это так огорчает тебя, ведь это совершенно тебя не касается.
Что? — почти закричал он на меня. — Глава государства едет к этому мерзавцу, чтобы уговорить его написать еще одну ложь. Какое неприличие, разнесено на весь мир! Раньше расстреливали, лилась кровь и слезы, но публично снимать штаны было все-таки не принято»{413}. Разговор с сыном Пастернак закончил пророческой фразой, в которой выразилось всё его презрение ко времени и текущим процессам в актуальной литературе: «Но им придется еще сильно потратиться, чтобы ему дали Нобелевскую премию»{414}. Личность Шолохова вызывала у Пастернака неприкрытое отторжение — писательская нечистоплотность, откровенный сервилизм, умение удержаться на плаву при любой власти, корысть и лицемерие были теми качествами, которые претили врожденному нравственному чувству Пастернака. А внешние и внутренние усилия, прилагаемые
В 1955 году Пастернак закончил работу над своим романом, который писал в течение десяти лет. Решение обратиться к роману было связано с его общей позицией, отрицающей какое бы то ни было сотрудничество с властью, а следовательно, и выпадением из обоймы действующих советских литераторов. Пастернак, как и многие, надеявшийся на изменение общественной обстановки в Советском Союзе после войны, принял окончательное решение после ждановского постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград». Процесс ухода в себя Пастернак описал следующим образом: «…В 36 году, когда начались эти страшные процессы (вместо прекращения поры жестокости, как мне в 35 году казалось), все сломилось во мне, и единение с временем перешло в сопротивление ему, которого я не скрывал. Я ушел в переводы. Личное творчество кончилось. Оно снова пробудилось накануне войны, м. б. как ее предчувствие, в 1940 г. (На ранних поездах.) Трагический тяжелый период войны был живым (дважды подчеркнуто Пастернаком. — А. С.-К.) периодом и в этом отношении вольным радостным возвращением чувства общности со всеми. Но когда после великодушия судьбы, сказавшегося в факте победы, пусть и такой ценой купленной победы, когда после такой щедрости исторической стихии, повернули к жестокости и мудрствованиям самых тупых и темных довоенных годов, я испытал во второй (после 36 года) раз чувство потрясенного отталкивания от установившихся порядков, еще более сильное и категорическое, чем в первый раз»{415}.
Работу над романом Пастернак ставил очень высоко, считал ее главной в своей жизни, не только потому что это было воплощением давнего замысла прозаической книги о поколении и событиях, им пережитых. Но еще и потому, что это было произведение свободное от всякой фальши, от всех вынужденных эпохой умолчаний и пропусков; он писал так, как писалось, как только должен и может работать настоящий художник: «Я уже стар, скоро, может быть, умру, и нельзя до бесконечности откладывать свободного выражения настоящих своих мыслей»{416}. Каковы же были «настоящие мысли» Пастернака, которые он с ясно ощущаемой опасностью для своей жизни стремился воплотить в романе? И были ли среди них мысли антисоветские, за которые власть действительно имела моральное право обрушить на его голову свой тяжелый кулак?
Совершенно очевидно, что роман задумывался Пастернаком не как политический памфлет и даже не как историческое произведение о происшедшем в России. Это был роман о незыблемых ценностях: о взаимоотношениях личности и истории, о предстоянии человека перед Богом, о творческой свободе, о трагичном разрушении биографий и вечной жизни души. Роман о бессмертии — так правильнее всего было бы определить его тему. Героем романа Пастернак делает человека, близкого к нему по складу мышления и силе дарования, но принципиально отличного с точки зрения биографии. Юрий Андреевич Живаго — сирота, свободный от родительского влияния, попечения и авторитета, ничего не обязанный доказывать своим близким, никак не зависящий от их мнения. По происхождению он русский, то есть освобожден Пастернаком от комплексов рождения и национальной проблематики. Он любим своей первой возлюбленной Тоней Громеко и женится рано и по взаимному чувству — вспомним, какой удар был нанесен Пастернаку отказом Иды Высоцкой, как это сломало и искалечило его судьбу. Но главное отличие Пастернака от его героя заключается в том, что Юрий Андреевич — профессиональный врач и только во вторую очередь — поэт-дилетант. К слову, отметим, как легко, с первого раза он становится на свой профессиональный путь, нисколько не колеблясь и не ошибаясь в выборе.
Поэт, который может позволить себе писать только под воздействием полученных впечатлений, — дилетант. Это представление соответствует любимому образу Пастернака: поэзия — губка, которая впитывает в себя реальность. Поэту остается только выжать ее на бумагу.
Поэзия! Греческой губкой в присосках Будь ты, и меж зелени клейкой Тебя б положил я на мокрую доску Зеленой садовой скамейки. Расти себе пышные брыжжи и фижмы, Вбирай облака и овраги, А ночью, поэзия, я тебя выжму Во здравие жадной бумаги.Быть профессиональным поэтом для Пастернака значило прежде всего подчинять свою природную «восприимчивость лирика» тем требованиям, которые предъявляла действительность. А ему выпало жить в эпоху, когда такие требования предъявлялись особенно жестко и бескомпромиссно. Фактически профессионализм
Собственно, в дилетантизме Живаго в сочетании с его гениальностью как поэта заключается мысль о вечной жизни, которая была так важна для Пастернака. С точки зрения структуры романа она выражена в его последней поэтической главе, рукописной тетради доктора, которую читают уже после его смерти собравшиеся вместе друзья. «Освобожденный от комплексов рождения, происхождения, безответной любви и “позорной” биографии поэта, Юрий Живаго мог писать стихи без расчета на современного читателя, как свидетель и прямой участник Евангельских событий, стихи, которые сам Пастернак не мог позволить себе написать от своего имени, отягченного происхождением и писательской биографией»{418}.
Однако мысль о бессмертии имеет еще и другую сторону, условно говоря, социально-историческую. Юрий Живаго, воодушевленный первыми шагами революции, постепенно теряет к ней интерес, сначала пытаясь спасти свою семью, потом отвлекаясь на любовь к Ларе, погружаясь в интенсивное творчество. Его пассивность, отказ от принятия решений, его озабоченность вопросами внутренней, а не внешней жизни, его способность размышлять о Пушкине или о Христе в тот момент, когда вокруг рушится мир, — это именно те качества, которые позволяют ему сохранить себя, свое неповторимое лицо. Однако среди всех остальных героев романа именно он остается единственным свободным от любых условностей человеком, до конца открытым любым жизненным перипетиям, воспринимающим жизнь не по заученной схеме, а подлинно творчески: «Я скажу а, а бе не скажу…» — заявляет Живаго своему антагонисту Ливерию. Собственно, это восприятие находится в системе живаговских представлений о творческом начале самой жизни: «Переделка жизни! Так могут рассуждать люди, хотя, может быть, и видавшие виды, но ни разу не узнавшие жизни, не почувствовавшие ее духа, души ее. Для них существование — это комок грубого, не облагороженного их прикосновением материала, нуждающегося в обработке. А материалом, веществом жизнь никогда не бывает. Она сама, если хотите знать, непрерывно себя обновляющее, вечно себя перерабатывающее начало…» Не желая поступаться совестью, Юрий Андреевич лишается возможности заниматься профессиональным трудом и в восприятии других, приспособившихся к новой реальности людей становится опустившимся, никчемным — лишним человеком. Не теряя ясности восприятия, он видит страшную цену духовного извращения, которую платят его современники; отсюда и кажущиеся высокомерными, но на самом деле констатирующие его духовную свободу мысли: «Дорогие друзья, о, как безнадежно ординарны вы и круг, который вы представляете, и блеск и искусство ваших любимых имен и авторитетов! Единственно живое и яркое в вас, это то, что вы жили в одно время со мной и меня знали!» Героем, который по всем статьям противостоит в романе Живаго, оказывается Павел Антипов, в духовном смысле сметенный революцией, не сумевший остаться самим собой, фактически переставший существовать как личность и превратившийся в расстрельную машину. «Время стирает меня как монету» — так сказал о трагедии современности О.Э. Мандельштам. Эта общая опасность Юрию Живаго не угрожала.
Историческая концепция романа была теснейшим образом связана с христианской историей. Резко негативное отношение к языческому Риму, высказанное в романе дядей героя Николаем Николаевичем Веденяпиным, соотносилось с новым язычеством — сталинской эпохой, и явление Христа вновь осознавалось как вечно повторяющееся событие, пронизывающее собой все исторические пласты: «И вот в завал этой мраморной и золотой безвкусицы пришел этот легкий и одетый в сияние, подчеркнуто человеческий, намеренно провинциальный, галилейский, и с этой минуты народы и боги прекратились и начался человек, человекплотник, человек-пахарь, человек-пастух в стаде овец на закате солнца, человек, ни капельки не звучащий гордо, человек, благодарно разнесенный по всем колыбельным песням матерей и по всем картинным галереям мира».
Явившийся в недрах страшной и кровавой сумятицы революции и Гражданской войны, Юрий Андреевич Живаго словно сфокусировал в себе качества, соотносимые с вечным образом Христа. Но одновременно с этим он воплотил и черты самого автора, и других творческих личностей эпохи. «Передавая стихи своему герою, Пастернак получил возможность сделать новый шаг в сторону большей прозрачности стиля и ясности продуманной и определившейся мысли, — замечает биограф и исследователь творчества отца Евгений Борисович Пастернак. — Автор сознательно отказывался от специфики своей творческой манеры, носящей следы его литературной биографии. Освобожденные от свойственной раннему Пастернаку метафоричности, стихи стали обобщенным опытом поколения»{419}. Стихи на евангельские темы не противоречили другим, которые включали переживания событий собственной жизни. Замечательным примером гармоничного слияния двух тенденций стало стихотворение «Гамлет» (1946).