Пастор
Шрифт:
— Так ты дашь мне исповедаться? — потребовал я.
— Нет.
— Почему, блядь, нет?
— Потому что, — медленно сказал Джордан, ставя свои локти на стол и подаваясь вперёд, — ты не готов остановиться. Ты не готов её отпустить, и, пока ты этого не сделаешь, я не смогу отпустить тебе грехи.
Я откинулся на спинку стула. Он был прав. Я не был готов отпустить Поппи. И не хотел останавливаться. Почему я тогда был здесь? Думал ли, что Джордан прочитает какую-то особенную молитву и все мои проблемы решатся? Думал ли, что, приехав сюда, я изменю то, что было в моём сердце?
— Как ты узнал? — взглянув на свои ноги, спросил я, уповая на Бога, что это произошло
— Господь сказал мне. Когда ты вошёл, — ответил Джордан так просто, словно кто-то рассказывает, где он покупал недавно одежде. — Подобно тому, как Он говорит мне сейчас, что ты не готов положить этому конец. Ты ещё не готов исповедоваться.
— Бог сказал тебе, — повторил я.
— Да, — произнёс он с кивком.
Это звучало странно. Но я ему поверил. Если бы Джордан сообщил мне, что точно знает, сколько может поместиться ангелов на булавочной головке, я бы и тут ему поверил. Он был таким человеком — одной ногой в нашем мире, другой в следующем — и я достаточно сблизился с ним за годы нашей дружбы, чтобы с уверенностью сказать, что он видел и чувствовал то, что остальные не могли.
Гораздо меньше разочаровывало, когда я не был одним из «остальных» в обсуждаемом вопросе.
— Ты нарушил свои обеты, — проговорил он мягко.
— Бог сказал тебе и это тоже? — спросил я, не потрудившись скрыть горечь в своём голосе.
— Нет. Но я могу видеть это в тебе. Ты несёшь равное бремя вины и радости.
Да, вот и подвели итоги.
Я спрятал лицо в руках, переборовший эмоции, но внезапно ошеломлённый всем этим, смущённый своей слабостью перед человеком, который никогда не поддастся ни одному искушению.
— Ты ненавидишь меня? — пробормотал я в свои руки.
— Ты же знаешь, что нет. Как и Господь. И знаешь, я не буду ничего говорить епископу.
— Не будешь?
Он покачал головой:
— Не думаю, что Бог хочет этого прямо сейчас.
По-прежнему потрясённый, поднял голову:
— Так что мне делать?
Во взгляде Джордана было что-то вроде жалости.
— Ты вернёшься, когда будешь готов исповедаться, — высказался он. — А до этого ты должен быть чрезвычайно осторожным.
Осторожным.
Чрезвычайно осторожным.
Я думал об этих словах, когда навещал маму и папу, когда мыл посуду после ужина в их раковине, когда в темноте ехал домой. Когда пробирался через парк, чтобы снова трахнуть Поппи.
Прямо сейчас ничто во мне не было осторожным.
ГЛАВА 18.
Осторожным.
Неделей позже я смотрел на потолок Поппи. Она прижималась ко мне, её голова располагалась на моей руке, её дыхание было медленным и ровным. Я лежал без сна, наблюдая за ней после наших занятий любовью, глядя на то, как мягкие линии её лица расслабились после экстаза, и не чувствуя ничего, кроме бездумной удовлетворённости. Но теперь, когда Поппи спала в течение нескольких часов, довольство переросло в тревожное сомнение.
Последние несколько суток были будто из сна или сказки, где мои дни преследовались структурированными благодеяниями, и это была жизнь пастора, и где мои ночи были наполнены стонами, вздохами и скольжением кожи по коже.
Ночью мы могли притворяться. Мы могли пить и смотреть Netflix, могли трахаться и после вместе принимать душ (а затем снова трахаться). Мы могли дремать рядом друг с другом и спокойно засыпать. Мы могли делать вид, что
Но мы остро и болезненно осознавали собственное притворство, свой обман. Мы мошенничали, потому что правда была намного хуже: правда о том, что этот рай закончится тем или иным способом.
Что, если у этого не будет конца? Если завтра я позвоню епископу и скажу ему, что хочу уйти? Что я хочу лишиться духовного сана и снова стать нормальным мужчиной?
Из поздней латыни «laicus», что означало «мирянин». Чтобы стать мирянином.
Что, если через несколько месяцев после этого момента я смогу встать на колени перед Поппи и предложить ей не оргазм, а свои руку и сердце в браке?
Я закрыл глаза, выключая реальный мир и позволяя своему разуму отправиться туда, куда не позволял ему уйти до этого: в будущее. В будущее, где были мы, дом и несколько малышей Белл под ногами. Я бы последовал за ней куда угодно и, если она захотела бы работать в Нью-Йорке, Лондоне, или Токио или остаться в Канзас-Сити, был бы рядом с ней. Поступил бы как Руфь с Ноеминь (прим.: в «Книге Руфи» подробно изложена история жизни главной героини книги, Руфь. «Книга Руфи» — это своего рода буколическая повесть, яркими красками рисующая патриархальный быт того времени. Рассказ о том, как бедная Руфь собирала колосья на жатве богатого Вооза, как последний, обратив на неё внимание, приказал рабочим побольше оставлять недожатых колосьев, как, по совету свекрови (Ноеминь), Руфь стыдливо предъявила свои родственные права на Вооза и как последний перед старейшинами города утвердил своё право на неё, изложен с неподражаемой простотой и искренностью); был бы готов сделать её жизнь и желания своими собственными, и любое место, какое только выбрала бы Поппи, мы превратили бы в наш дом. Проводили бы наше совместное время трахаясь и любя. Когда-нибудь наблюдали бы, как её живот растёт вместе с моим ребёнком внутри.
Но что я должен был делать? У меня было две степени, и обе одинаково бесполезны в реальном мире, бесполезны везде, за исключением Божьих Храмов и храмов науки. Я мог бы преподавать, думаю, богословие и, возможно, языки. Я всегда хотел быть учёным, который сидит в несколько пыльной библиотеке, углубившись в пыльные книги и выискивая забытые знания тем же путём, что археолог выкапывает забытые жизни. Идея возбуждала меня, проносясь сквозь мои мысли подобно дождевым каплям и всплескам возможностей. Новые города, новые университеты… Список в моей голове был составлен из мест, имеющих лучшие классические и богословские программы: там должен был быть способ, с помощью которого я смог бы объединить их, может, подать заявку на получение докторской программы или устроиться на работу в качестве помощника…
Я открыл глаза, и этот славный дождь из фантазий прекратился, а вес всего, что должно было остаться позади, обрушился на меня. Я бы покинул этот город: Милли, молодёжную и мужскую группы, всех прихожан, которых так заботливо направлял к Богу. Я бы оставил позади блинный завтрак, одежду в кладовке и всю работу по борьбе с извращенцами в духовенстве. Я бы оставил позади дар превращения хлеба в плоть, вина в кровь, и дар прикосновения одной рукой к завесе, отделяющей этот мир от мира иного. Я бы оставил позади Отца Белла — человека, которым стал — я был бы обязан отбросить его прочь, будто бы он омертвевшая плоть и загубленное оперение, и взрастить новый облик с болезненной розовой кожей.