Пасторский сюртук. Гуннар Эммануэль
Шрифт:
Подвиг, великий помысел, великая поэзия. И великая любовь. Беглый младший пастор Герман Андерц и высокоблагородная барышня Эрмелинда фон Притвиц. Безумства. И это последнее безумство мне не излечить. Я могу лишь сидеть тут, в публичном доме, и ждать, что будет.
В дверь трижды постучали, Милашка идет открывать. Краем глаза Герман видит, как этот пащенок низко кланяется новому гостю, а тот, сделав хозяйке знак белой перчаткой, спешит в боковую комнату. Знатный клиент, из тех, что не любят без нужды мелькать на глазах. Холодный порыв сквозняка из открытой двери. Осень уже.
Длинный Ганс купается в плотских утехах, резвится, словно шустрый жеребенок на летнем лугу, простодушный, ненасытный, невинный. Вот чертов малый. Счастливее меня и сильнее. Может, он и
Смеркается, уже вечер. Милашка, точно ангелок в своей короткой белой рубашонке, ощупью крадется по комнате, зажигает шандалы на стенах. А Длинного Ганса и угомон не берет. Шлюхи шастают вверх-вниз по лестнице, как три волхва в хитроумных часах. Хозяйка убрала Фому под конторку и с довольной усмешкой ведет подсчеты на грифельной доске. Любовь — могучий демон, и искушенный в житейской мудрости умеет им пользоваться. Не это ли имел в виду добрый г-н фон Штайн? Когда любовь к Фридерике или малютке Лотте теряет сладость и начинает горчить, надобно сделать знак ручному демону, и он мигом унесет пресные остатки и подаст новые соблазнительные лакомства. Слушай, демон! Забери эту безумную грезу и оставь меня в покое! Прочь ее, прочь! Вздор! Я бессилен. Он просто насмехается надо мной. А я даже не знаю, желанна ли мне такая сила.
Доживу до ста лет, и эта вот гарпия на деревянной ноге будет преследовать меня в моих снах безумными своими глазами да волосатыми титьками. Отверг медовую кашку — бери теперь осоку. Наверно, я мог бы излечиться у Хельффена. Иные из тамошних пастушек украсили бы собою и епископскую кровать с балдахином. Хлоя, Дафна, Камилла, бесенок Филлида. Н-да. Поделом мне, каковы добродетели — таковы и страдания. Барон был, конечно же, прав. Мягкая, холодноватая близость плоти — полноте, да надобно ли нам большее? Много ли мне было пользы от спесивых мечтаний об избранной, осененной благодатью, героической любви, о брачном ложе на вершине горы Эты? Много ли пользы было от этого бедняжке Елене? Сунься я к ней с заурядной мужской похотью, она бы не иначе как оттолкнула меня и поныне жила бы себе спокойно и счастливо. Но всякие разные декламации, клятвы при луне, чтения «Новой Элоизы» — против этого ее деревенский бабий умишко не устоял. Вот и угодила на самое дно. Ей великие замыслы оказались не по плечу. Я-то небось уже тогда понимал, что она не годится, и все-таки желал ее…
— Милашка, — крикнула хозяйка, неожиданно и пронзительно, как механическая канарейка. — Милашка, будь хорошим мальчиком, сбегай за Монашкой. В самом деле, пора ей забыть свои капризы. У нас новый клиент, надо обслужить.
Милашка засеменил вверх по лестнице, кокетливо покачивая бедрами. Между тем в залу с топотом ввалилась Повозка и стала раздавать бутерброды ждущим своей очереди шлюхам. Лисичка грызла хлеб, по-крысиному чутко шевеля носом. Белая Медведица жевала с грозным видом, жирная, белая, величественная, решительная — этакая вдовствующая королева плоти, по праву недовольная скудостью содержания и плебейской обстановкой.
И в этот миг… Где найти слова? Сказать ли, что мрак взорвался, что весь мир полыхнул огнем?.. Окна сверкнули слепяще белым всполохом, как в грозу, завесы туч с треском лопнули, и комнату захлестнуло искристое белое сияние, а люди замерли в движении, точно гипсовые статуи. Герман, стоя у стола с бокалом в руке, увидел, как шлюхи, высвеченные белой вспышкой, повернулись к окну, увидел сонную гипсовую физиономию хозяйки с восторженно разинутым ртом. И огоньки стенных шандалов, бледные и мертвые, как нешлифованные самоцветы. Фейерверк. Берлин праздновал победу при Эгерсдорфе роскошным фейерверком, чествовал великого полководца графа Траутветтера. Ракеты шипели точно змеи, кругом треск, свист, грохот, потом к всеобщему ликованию разом присоединились пушки и мушкеты. Каскад огня мало-помалу затопил синий купол вечернего неба, и комната наполнилась голубовато-белым светом, который проник во все углы и закоулки, прорисовал нити вытертого ковра, морщины на лицах шлюх, сучки на деревянных ступеньках. Одна из ракет прочертила в воздухе белую дугу и, помедлив, брызнула алыми лепестками. Огненный каскад шумел и пылал.
Герман примерз к полу — оцепеневший зритель с бокалом, поднятым над головой словно факел. Он прижимал руку к груди, пытаясь унять сердце, рвущееся вон, как дикая куница из клетки. В это мгновение все его существо было куском добела раскаленного металла, который кто-то бросил на наковальню и дубасил тяжелой кувалдой. Металл звенел под тяжестью кувалды как истерзанное стекло, искры и жгучие брызги смрадной тучей вихрились вокруг, но он выдержал испытание, не разлетелся на куски.
Секунду он колебался у предела страны мрака, у черной, шерстисто-мягкой высоченной стены, проникнуть в которую так же соблазнительно легко, как в теплую воду. Его подмывало закрыть глаза и ступить во мрак, чтобы никогда больше не вернуться, войти в эту приветливую страну, которая вот только что была совсем близко, он мог различить где-то там, внутри, знакомые голоса. Уже и руку поднял, нерешительно, будто собираясь постучать в дверь, и рука без сопротивления погрузилась в мягкую стену мрака, но в последнюю секунду передумал и повернул обратно, откликнулся на звук, который в бодрствующем мире был совершенно банален, — просто Длинный Ганс нетерпеливо грохнул сапогом в потолок…
Это правда. Я не могу ошибиться. Это она.
На лестнице в «Рай», неподвижная в голубовато-белом уличном свете, стояла Эрмелинда фон Притвиц, ее-то и звали в заведении Монашкой. Рука Эрмелинды легко касалась перил, и на фоне вспышек фейерверка она выглядела примадонной, ожидающей, когда стихнут приветственные овации. Лицо отдыхало, готовясь к первой реплике, черты полны безмятежности и чистоты, как у спящей. В белом сверканье тело проступало под сорочкой иссиня-черным контуром. Каштановые волосы свободно распущены по спине. Да, это она, Эрмелинда, свет мой, звезда моя.
Огненные каскады отгорели, погасли, и в зале опять царил полумрак, среди которого беспокойно трепетало пламя свечей. Эрмелинда по-прежнему не шевелилась, смотрела на хозяйку, ждала приказа. Герман вдруг сообразил, в чем дело, и мигом стряхнул паралич. Бросился к хозяйке, швырнул на конторку горсть золотых.
— Эта девушка… Немедленно дайте ее мне, пока кто-нибудь другой не…
— Ах, я очень рада, что у нас нашлось-таки кое-что способное вас заинтересовать, — защебетала хозяйка. — Но, увы, малютку Линду ждет клиент… Впрочем, если ваша милость очень настаивает… О, благодарю вас, этого более чем достаточно… Вы безусловно останетесь довольны, Линда — барышня образованная и приятная. Комната двенадцать. Желаю хорошо повеселиться.
По знаку хозяйки Эрмелинда повернулась и стала медленно подниматься по ступенькам в «Рай». Герман перевел дух, укротил обезумевшее сердце и на ватных ногах заковылял следом. Он уже опять сомневался в увиденном. Быть не может, это не она. У меня галлюцинации. Я очень много думал о ней, вот и попритчилось. Господи, это здесь. Нумер двенадцатый. Нет, это не она, там наверняка одна из гарпий, с деревянной ногой, волосатыми титьками и шипящими гадюками вместо волос. Эрмелинда? Здесь? Быть не может. Я сошел с ума. Господи, дай мне сойти с ума, пусть это будет сон…
Дверь отворилась. И там, на кровати… Не гарпия, но ангел. Эрмелинда, в белой сорочке, с распущенными волосами, руки спокойно лежат на коленях. Задумчивая, поникшая головой, будто погруженная в молитву. Лучезарно-белая, намного бледнее прежнего, пронзительно прекрасная — Герман даже пошатнулся и невольно оперся о дверной косяк. Стены в зеркалах — для вящего возбуждения истомленных сибаритов, — и Герман видел образ возлюбленной, повторенный в несчетных мирах, распахнувших свои переходы среди деревянных стенных панелей. Зеркала, грязная постель и Эрмелинда, белая, как цветок на грязной клумбе. И свечи беспокойно трепещут, и умноженные отражения Эрмелинды дрожат, словно белые блики на темной воде.