Пасторский сюртук
Шрифт:
— Но ведь это не одно и то же! Вы — женщина, а Длинный Ганс — мужчина, и какой — второго такого днем с огнем не сыщешь. Неужто вы не видите разницы, матушка Ханна?
— Нет, не вижу. Ежели генерал его требует?
— Ну, представьте себе, коли я начну строить куры Иоганнесу!
— Только попробуйте! Тьфу! Ишь, мерзость какую удумал!
— Вот видите!
— С генералом, однако, совсем другое дело.
— Это почему?
— Я не хочу, — пророкотало под потолком.
— Вконец спятил, ей-Богу. Недели не пройдет, как в колодках
— О нет. Вы, пастор, небось сплетничать не станете?
— Молчу как рыба.
— Вот-вот, очень на вас похоже. Настоящий священник не станет подзуживать мальчишку против законного начальника. А ты, Ганс, молчи и подчиняйся. Опасно этак-то языком молоть.
— Господи сил, эк куда хватили! Согласен, генерал обладает большинством атрибутов Божиих, он всемилостив, всемогущ и всеведущ, но ведь не вездесущ? Кто может нас услышать?
— Никогда неведомо. Вдруг кто стоит в сенях да подслушивает, аккурат сейчас.
Герман запрокинул голову, чтобы снисходительно посмеяться над преувеличенными тревогами матушки Ханны. Но смех застрял у него в горле. Длинный Ганс вздрогнул и стукнулся головой в потолок. Матушка Ханна побелела, как ее вдовий платок, и с мольбой воздела руки.
В дверь постучали. Коротко и решительно.
— Господи Иисусе!
Все трое испуганно переглянулись. В наступившей тишине слышно было, как обветшалый домишко, вздыхая, оседает от старости. Матушка Ханна ломала руки. Глаза ее горели одержимостью. Коварный стук повторился.
— Господи Иисусе! Это они. От генерала.
— Тсс, — шикнул Длинный Ганс. — Прикинемся, будто нас нету дома.
Ханна жестом отчаяния воздела руки и нетвердым шагом двинулась вперед, будто желая принять в свои объятия возлюбленного.
— Нет-нет. Господи Иисусе. Все без толку. Они за нами пришли. Непременно в колодки засадят. Выпорют. Господи Иисусе. Розгами по голому телу, на старости лет. Видишь, что ты натворил!
— Тише!
— Без толку это! — истошно завопила Ханна. — Порка! Розгами по голому телу! Доволен теперь? Довел мать до беды?!
Новый стук — точно короткая барабанная дробь.
— Не отворяй!
— Ты спятил?! Чтоб я да не отворила законному начальнику? Да-да! Входите! Входите и расправьтесь со мной — чем раньше, тем лучше! — Ханна бросилась к двери, распахнула ее, а сама дрожащей кучкой тряпья рухнула на пороге и покорно запричитала: — Пощады! Пощады, ваша милость, пожалейте глупую старуху! Накажите нас, побейте, выпорите розгами и скорпионьими жалами, только не губите! Ради Бога!
Побирушка в дверях по-сорочьи склонила голову набок. Маленькие любопытные глаза-перчинки бойко зыркали из-под платка. Бабенка словно бы едва сдерживала смех. Ханна корчилась на пороге, целовала побирушке башмаки, мусолила подол юбки.
— Пощады! Пощады! Милостивец наш… Бей, пори, карай, бичуй, жги… Только жизнь не отбирай… Господи Иисусе…
Ханна вращала глазами, точно стельная корова. Сухонькое старушечье тело дергалось в ужасных конвульсиях. В углах рта сбитыми сливками белела пена.
— Мамаша! Встань сейчас же! Ведь это всего-навсего побирушка. Зачем унижаться-то без надобности?
— О-о-о! Бичуй, карай, бей…
— Пастор, сделайте милость, приведите в чувство мою старуху мать, я-то не могу — ежели встану, дом развалится.
— Господи, да что с нею такое?
— Вы не рассуждайте, а тряхните ее как следует. Мама! Неужто не видишь — побирушка это!
Побирушка опять склонила голову набок, глядя на матушку Ханну, как петух на извивающегося дождевого червяка. Потом она тронула эту кучку тряпья мыском башмака — Ханна, икая, перевела дух и задергалась с новыми силами. Бойкие побирушкины глазки с любопытством заморгали.
— Забавно. А? От истовой веры? Или от падучей? Ну, отвечай!
Герман наконец ухватился за кучку тряпья, которая была Ханной, и тряс ее до тех пор, пока она не перестала корчиться. Мутный взгляд мало-помалу прояснился. Она тупо уставилась на Германа. И лицо ее исказила гримаса глубокого отвращения.
— Тьфу, поганец! На меня, на старуху руку поднял.
— Матушка Ханна, милая, зачем же вам валяться на полу и ползать на животе как дурочка?
— А это не от генерала?
— Нет. Всего-навсего побирушка.
— Да? Жалко.
Ханна поднялась на ноги, отряхнула юбку, поправила белый платок, как прежде свирепая и внушающая почтение. Потом зевнула и слегка потерла глаза.
— Ну что ж. Делать нечего — заходите, коли пришли.
Побирушка разом вышла из задумчивости, оживилась и затараторила подобострастно:
— Господи, добрый, сладчайший, слишком уж доброе да христианское приглашение, слишком вы добры к старухе побирушке.
— Молчите да не принимайте все на свой счет. И по деревне языком не мелите про это. Слышали? Здоровьишко у меня не шибко крепкое, вот в чем дело. Накатывает временами ни с того ни с сего.
— Боже сохрани, добрая женщина. Боже сохрани. Только хорошо бы что-нибудь в котомочку положить…
— Погляжу, что найдется в кладовке.
Побирушка вошла в комнату, с котомкой в руке, сделала книксен и довольно неуклюже поклонилась. Крепкая бабенка, мужиковатая, с виду не особенно исхудалая. Из складок надвинутого на лицо платка торчал чуткий, подрагивающий нос.
— Издалёка идете?
Побирушка подскочила как ужаленная и вскинула голову, потому что именно оттуда, сверху, на нее лавиной обрушился громовой бас Длинного Ганса. На мгновение она замерла, как охотничий пес, и вдруг задрожала всем телом. Котомка упала на пол. Побирушка нервно потерла сильные загорелые руки.
— Господи Иисусе. О-ох. Стало быть, это правда.
Герман вздохнул. Неужто и с побирушкой сейчас припадок случится? Весь мир нынче как подменили.
— Господи Иисусе. Алой. Птица Феникс. Оказывается, все чистая правда. Самое малое — семь футов, а? Нет, длиннее, куда длиннее.