Пасторский сюртук
Шрифт:
Герман недоверчиво буравил взглядом красную сургучную кляксу.
— Безумная затея. Двух минут не пройдет, как меня разоблачат.
— Отнюдь. Ты одержишь блистательную победу. И завтра вечером станешь великим человеком, а ведь ты всегда об этом мечтал.
— Увы, да, только мне все представлялось несколько иначе, и…
— Ты, поди, вообще не очень задумывался о том, как все будет, верно?
— Пожалуй, что так.
— Лавровый венок иметь хочешь, а потрудиться ради него — нет?
Герман хмыкнул.
На мгновение стало тихо. Запертый солдат устал громыхать. На востоке у горизонта уже обозначилась алая каемка утренней зари, и кабинет был
— Ну, так что ты решил?
— Не знаю.
— Пожалуй, это единственный твой шанс.
— Знаю.
— Сиди в болоте, коли хочешь. Священником, солдатом, узником сумасшедшего дома — да кем угодно, черт побери! И тешься мыслью о единственном в твоей жизни случае, когда Фортуна с улыбкой схватила тебя за рукав, а ты, будто второй Иосиф, бросился наутек.
Герман хлопнул маршальским жезлом по ладони.
— Боже сохрани! Тогда, пожалуй, стоит попытаться. Адъютант!
— Вот это другой разговор. Удачи! Буду несказанно рад, если ты окажешься достоин своего нового платья.
— Поживем — увидим.
Дверь распахнулась, вошел молодой офицер, стал во фрунт.
— Ваше превосходительство!
Герман открыл рот и нимало не удивился, услыхав из собственных уст хриплый раскатистый бас Траутветтера.
— Хо-хо! Отлично. В путь! Хм. Навстречу битве. Кстати, как тебя зовут, мой мальчик?
Адъютант изобразил улыбку. Одна из обычных давних шуток старика. Только бы не подать виду…
— Капитан фон Кнопфен, ваше превосходительство.
— Хо-хо, отлично. Так держать!
Герман оглушительно захохотал, в душе досадуя на траутветтеровскую тупость. Образ полководца всегда рисовался ему более импозантным, романтически чернокудрым, величавым. Перспектива завоевывать земную славу в ипостаси полоумного пьянчуги выглядела далеко не столь привлекательно.
Траутветтер отсалютовал маршальским жезлом, и старец с тонкой усмешкой склонил голову. Руки его неподвижно лежали на столе.
— Bon chance, mon vieux [31] . В добрый час.
31
Удачи, старина (франц.).
К своему изумлению, Герман заметил, что, шагая по лестнице, Траутветтер прихрамывает. Это еще что такое? Старая рана, полученная под Росбахом{40}, хо-хо, старый солдат, понимаешь ли, мой мальчик, был там, маленько нюхнул пороху… Или это обыкновенное притворство, чтоб выглядеть повоинственнее? Чертов Траутветтер, тщеславный старый остолоп… Нет, в самом деле, я бы заслуживал роли получше. Герман машинально ощупал карман, на месте ли книга.
Карета ждала во дворе. Кучер проснулся и отсалютовал кнутом, лакей мигом спрыгнул с запяток. Из зеленых зарослей, сверкая спицами, выкатилось солнце, до боли яркое для глаз после бессонной ночи. Фонтанный дракон свирепо выплевывал чистую водяную струю. Самый обыкновенный фонтан при свете утра. Кусты и деревья — отстраненные, чопорные, как незнакомцы. На траве серебряной пленкой лежит роса.
Траутветтер остановился на крыльце,
— Адъютант!
— Ваше превосходительство!
— Езжай вперед и собери командующих корпусами, проведем военный совет. Не позднее восьми армия должна быть готова к сражению.
— Слушаюсь.
— И подбери мне денщика.
— Есть один на примете, вероятно, подойдет. Некий Иоганнес Турм из Бреславльских гренадеров Бока. Он служил лакеем у генерала фон Притвица, наверняка знает свое дело.
— У Притвица? Хо-хо. Надо думать, любимчик его, ну да ладно. Что ж, за работу. День обещает быть отменным. Хотя для битвы любой день хорош, как говаривали в мое время. Верно, мой мальчик? А? Черт, как бишь тебя зовут?
— Кнопфен, ваше превосходительство.
— Так держать! Хо-хо!
Адъютант вымученно улыбнулся. Траутветтер оглушительно захохотал и почесал задницу маршальским жезлом. Герман сгорал от стыда за свое второе «я», как за неотесанного деревенского родственника.
XIV. Гидра
Место для ставки командующего было выбрано живописное — в расчете на будущие батальные гравюры; располагалось оно на вершине холма, над которым господствовала закоптелая, изрешеченная ядрами ветряная мельница, и обеспечивало прекрасный обзор низины, где в косых утренних лучах уже разворачивались полки. Палатка Траутветтера стояла возле большого засохшего дуба, при виде которого армейские рисовальщики радостно потирали руки. Как живописно! У входа в палатку высились пирамиды литавр, украшенные трофейными австрийскими штандартами (их на всякий случай доставили из берлинского Арсенала). Свободные от дежурства адъютанты в благородных позах отдыхали на соломе вокруг догорающего бивачного костра. За мельницей нашлось укрытие для неказистой Пользы: там, стряпая генералитету обед, трудился десяток кухмистеров и лакеев. Под навесом пыхали жаром походные кухни, крутилось на вертелах сочное мясо, громоздились корзины с бутылками, сверкали серебром и фарфором погребцы.
На щербатых каменных ступеньках мельничной лестницы, положив на колени мушкет, сидел рослый гвардеец и монотонно горланил скабрезные куплеты, причем никто как бы и не замечал этого.
Корпусные командиры были уже в сборе. Генералы Гольц и фон Арним стояли у обрыва, с надлежащим усердием разыгрывая свои роли, — обозревали в подзорную трубу строй полков, обсуждали тактические вопросы, а не то, скрестив руки на груди и опершись одной ногою на камень, погружались в ратные думы. Генерал-адъютант держался на почтительном расстоянии, принимал донесения от ординарцев и фельдъегерей. Большей частью он рвал их, либо, не читая, совал в раздутый карман форменного кафтана. Иногда он пробуждался от своих мечтаний, наугад извлекал из набитого кармана первый попавшийся пакет и с видом тяжкой ответственности нес генералам. Гольц выхватывал у него бумагу, читал с миной апоплексической ярости на багровой физиономии. Затем протягивал донесение Арниму, негодующим, обвинительным жестом, словно говоря: нет, вы только посмотрите, что они там выдумали! Экое безобразие! Арним шевелил над бумагой по-собачьи чутким носом, в аристократически выпуклых глазах сквозила усталая неприязнь. Потом он пожимал плечами и отправлял донесение к его собратьям, в белый сугроб, который уже образовался у них под ногами. Н-да, друг мой, я понимаю твои чувства, но что, собственно, ты предлагаешь?