Пасынки
Шрифт:
Но она не могла покинуть любимого. Её долг — проводить его до самого порога мира мёртвых. Только тогда можно будет принять бой.
Светлейший редко приезжал точно в назначенное время. В прежние времена — не без основания полагая, что никуда не денутся, подождут. Позже, когда Пётр Алексеевич стал его прижимать — из мелкой мести. Мол, раз вы такие разумники, что способны без меня обойтись, обходитесь. Но сейчас, когда речь могла зайти о его благополучии и даже самоё жизни, явился практически без опоздания. Едва оповестили, велел закладывать карету и готовить
— Ну баба! — восхищённо воскликнул он, хлопнув себя по бедру. — Не баба, а драгун в юбке! С нею такую кашу заварить можно!
— Опасно, батюшка, — сказал сын, помогавший ему облачаться. — Не жалует она тебя.
— Коли полезен буду, так и жаловать станет. Кафтан подай. Не тот, потемнее выбери. Не к свадебному столу зван, чай…
Велев сыну увозить мать и меньшую сестру за город — бережёного бог бережёт — светлейший сел в карету и отправился к парадному входу в Зимний. Где его, к превеликому удивлению, встретил подполковник Кейт из Второго Московского полка. «Отчего не на Москве обретается? — мелькнула тревожная мысль. — За день-то не мог успеть никак. Стало быть, заранее полк перевели и тайно расквартировали под Петербургом, чтоб действовать наверняка. Это Остермана шашни, либо Бестужева, тот англичанам мать родную продать готов… Недоглядел мин херц…»
— Ваша светлость, — учтивейше поклонился подполковник, — Имею предписание арестовать вас. Отдайте вашу шпагу.
Аргументом, придававшим весомость его словам, стали ружья солдат Второго Московского полка, направленные ему в грудь и в голову. Не жаловали его москвичи, было за что.
— Кто отдал приказ сей? — сдаваться без боя Данилыч не собирался. — У кого духу хватило поднять руку на героя Полтавы?
— Решение сие коллегиальное, сенатское, — заявил подполковник. — Извольте подчиниться. В противном случае имею иное предписание — о расстрелянии вас за непокорство.
Вот к такому обороту светлейший точно готов не был. И означал он либо то, что Пётр Алексеевич уже мёртв, и заговорщики сумели нейтрализовать императрицу, либо беспримерную наглость и спешку помянутых заговорщиков. Во втором случае ещё можно было пободаться, даже отдав шпагу: небось, пока всё зыбко, в крепость к преображенцам сунуться не рискнут. Во дворце где-нибудь запрут, а тут ещё вилами по воде писано, чья взяла.
По тому, как Макаров начал тихонько, бочком, придвигаться к двери, Раннэиль поняла: дело не просто плохо, а хуже некуда. Когда от умирающего царя начинают сбегать те, кто служил ему много лет, значит, заговорщики решились на открытые действия, и медлить больше нельзя.
— Куда это вы, Алексей Васильевич? — она позволила себе на минутку отойти от мужа. — Петру Алексеевичу сейчас ваша помощь нужна, как никогда. Извольте остаться и исправлять свои обязанности до конца.
Она не скрывала двойной смысл своих слов, и от её мрачного взгляда делалось не по себе всем окружающим. Оттого Макаров даже и не пытался возражать. Эта — и убить может. А не она, так её остроухая охранница, немедленно занявшая стратегическую позицию у двери.
Вернувшись, альвийка первым делом встретилась взглядом с супругом… и поняла, что он уже стоит на пороге миров. Стоит и ждёт.
Её ждёт, словно сказать что-то хочет напоследок.
Сил говорить в полный голос уже не было, только шептать. Раннэиль этого хватало, но она всё же наклонилась к самым его губам — насколько позволял живот.
— Должок-то… — услышала она, почувствовав прикосновение пальцев к своей щеке. — Должок я тебе так и не отдал.
— Ох, Петруша, о чём ты только думаешь, — прошептала она в ответ, помимо воли виновато улыбнувшись.
— О том, что верить мог… до конца… тебе одной.
И, когда он шагнул за порог, нить, связавшая их судьбы, превратилась в удавку.
— Мама! Опомнись, мама!
Темнота перед глазами и вязкая тишина в ушах треснули и со звоном рассыпались, разбитые хриплым от слёз голосом старшего сына.
Раннэиль с трудом заставила себя открыть глаза, и обнаружила, что вцепилась зубами в собственное запястье. Видимо, чтобы не заорать в голос от невыносимой боли. Дитя во чреве отчаянно билось — видно, ему передалось состояние матери. Этот ребёнок всеми силами желал жить.
Но и другие её дети тоже хотели жить. Ради них нельзя было терять ни минуты.
Она успеет выплакать своё горе. После, когда опасность минует.
Кто-то из женщин, тихонько всхлипывая, накинул ей на голову чёрный кружевной платок. Раннэиль обнаружила это, только когда приказала себе поднять руку для крестного знамения. Так надо? Да, так надо. Значит, так и будет теперь… Что-то непонятное опять случилось со слухом. Плач Наташи и молитвенные песнопения Предстоящих, начинавших отпевание, она слышала словно издали, зато испуганные перешёптывания дворни за дверью — будто те обменивались мнениями у неё за спиной. Почему-то именно это привело её в чувство.
— Мама, — старшенький продолжал теребить её за плечо. — Слушай. Там, за дверью… Мама, они охрану хотят сменить! Мама! Да опомнись ты!
— Я слышу, сынок, — она не узнала собственный голос. — Пойдём. Наведём порядок… пока ещё можно.
«Во дурачьё! Куда привели-то — в караулку!»
Это была хорошая новость. Это значило, что они торопятся, и силы за ними, почитай, никакой, кроме одного полка. И то неясно, что с заговорщиками станется, ежели московским солдатикам пояснить, что к чему. Как бы ещё своего командира-то, этого пройдоху английского, на лоскутки не порвали.
Но для начала стоило бы до солдатиков добраться.
Дверь здесь хорошая, прочная, замок массивный. Не вышибешь, да и караул снаружи. Окошко таково, что и в лучшие времена бы не протиснулся. Остаётся либо попытаться переубедить караульных, благо, у него пока не отняли богатые перстни, либо молиться о чуде. Второе явно было не в духе Александра Данилыча. А над первым нужно подумать. Какие слова их проймут вернее? На что упирать?
Не успел он сложить в уме более-менее стройное начало разговора, как за дверью послышались шаги и голоса.