Пасынки
Шрифт:
— Если я верно поняла, никто не может предъявить завещания государева, — печально проговорила она, стараясь не глядеть никому в лицо. Боялась, что даже её выдержки не хватит.
— Увы, ваше императорское величество, — от партии «благоразумных» выступил всё тот же Остерман — пожалуй, самый умный из всех проходимцев разной степени знатности, собравшихся в этом зале. — Пётр Петрович совершенно прав, и таковой документ мы все своими подписями заверяли. Но, к превеликому сожалению, поиски ничего не дали. Ни в личной канцелярии его императорского величества, ни в архиве Сената документ сей не сыскался.
— А что же это вы, Андрей Иванович, такой беспорядок в канцелярии
Вот она, цена упущенного времени. Удар ниже пояса. Альвы никогда не считали этот приёмчик запретным. Сейчас Раннэиль испытала злое удовольствие от побелевшего, словно мука, лица Бестужева. Она помнила, что когда-то с этого человека началось её знакомство с Россией, и была ему за то благодарна. Но сейчас он поднял руку на её детей.
Княжна Таннарил нанесла ответный удар в своей излюбленной манере. Когда речь заходила об интересах Дома, сантименты были ей всегда чужды.
— Вы тоже правы, Алексей Петрович, — неожиданно произнёс Петруша, явно выдержав некую внутреннюю борьбу. — Мне слишком мало лет, чтобы я мог быть настоящим государем. На то батюшка и предусматривал статью о регентстве матушки надо мною до того дня, когда мне исполнится восемнадцать. Значит, так тому и быть… Да, Андрей Иваныч, сие есть мой первый указ. Садись и пиши.
Может, кому-то и показалось бы, что всё прошло так легко, но Раннэиль знала истинную цену этой лёгкости. Никиты Степановича не видать и посейчас, зато видны результаты его действий. Не нужно было гадать, кто нашёл слабое место заговора и метко по нему ударил; кто взбаламутил гвардию и тем привёл заговорщиков в состояние паники… О, бог людей… Какие ничтожества. И Бестужев, пакостник известный, и прочие, что даже сейчас волками глядят, и Остерман, что всегда успевает вовремя переметнуться на сторону победителя, и Пётр, Алексеев сынок. Недаром при виде внука дед морщился, словно от отвращения, и старался как можно более сократить время беседы с ним. Сейчас юноша был бледен до синевы, и смотрел на альвийку с запредельным ужасом.
— Я не хотел, — шептал он, и Раннэиль прекрасно его слышала в негромком гуле голосов, наполнивших зал. — Они сказали, что не причинят никакого вреда вам.
— Ох, и дурак же ты, Петрушка, — малолетний дядюшка посмотрел на племянничка снизу вверх. И не с гневом, а с сожалением. — Какой дурак…
Разумеется. Кого ещё могли провозгласить своим знаменем ничтожества, если не дурака? Но если Раннэиль чего-то и боялась всерьёз, так это победы ничтожеств. Ведь именно они, одержав верх — силой ли, происками врагов государства ли — проявляют такую звериную жестокость к побеждённым, что оторопь берёт. Они станут молить о пощаде. Разве только Бестужев не станет, этот хоть и зловредный тип, но гордец. Ради жизни своих детей Раннэиль обязана додавить их до конца. Всех. Без исключения. Они никогда и никому не простят своего поражения.
Потому что ничтожества.
А из-за окна доносились голоса гвардейцев. Не иначе им кто-то поведал в сильно сокращённом виде всё случившееся. Раннэиль показалось, будто она различает знакомый голос вице-канцлера. И под конец вооружённая толпа разразилась криками «Виват императору! Ура, Пётр Петрович!»
Вот и всё.
— Господа Сенат, — проговорила она, и все почтительно притихли — за исключением гвардии по ту сторону дворцовых стен. — В первую очередь следует оповестить о постигшем нас несчастье Анну Петровну, герцогиню Голштейн-Готторпскую, Елизавету Петровну, королеву Шведскую, Анну Ивановну, герцогиню Курляндскую, Анну Леопольдовну, герцогиню Мекленбургскую…
А гул голосов за окном только усиливался. Кто-то помянул князя Меншикова. Не иначе своих ингерманландцев привёл. Аккурат к шапочному разбору. И преданность выразил, как мог, и в заварушке участвовать не пришлось бы, даже если бы таковая случилась. Но и за то ему спасибо, что верен остался, змий хитрый.
На сегодня — всё. За исключением кое-каких мелочей, о которых и упоминать не стоит. Ещё немного, и долг императрицы будет исполнен. Тогда можно будет подняться туда, к нему, и выплакать, наконец, переполнявшую её боль, пока эта боль не свела её с ума.
Эпилог
Десять лет прошло.
Всего лишь десять лет…
Целых десять лет, что стоили любой вечности.
«…Прости, сынок, всё никак не могла найти случай поблагодарить тебя за ту решительность, что ты проявил. Неведомо, стал бы меня слушать тот лихой майор, как послушался тебя. Может статься, что и нет. Тогда ещё неизвестно, чем бы всё закончилось для нас.
Касаемо Андрея Ивановича: я уже намекнула ему, что он останется канцлером до тех пор, покуда союз с Австрией полезен России. А степень полезности стану определять я сама, не полагаясь на его бесспорно авторитетное мнение. Пускай повертится. Вена давно желает нашими руками себе жар загрести, император ещё батюшку заманивал на Балканы. Что с того вышло, ты не хуже меня знаешь. Воевать с османами станем в союзе, но бить их надобно порознь. А там уж кто кого.
Нет, Петруша, сынок. Не «кто кого», а мы обязаны выбить турок с Южного берега, иначе потеряем всё, с таким трудом приобретенное. Мы не можем проиграть. Не имеем права. В противном случае — прав был батюшка — через полвека, кровью умывшись, возвращать потерянное станем. Уж лучше сейчас поднапрячься и удержать. Плохи нынче у осман дела. Посол наш, Вешняков, отписывал, будто янычары бузят, требуют выступать в поход, а у султана как на грех с деньгами туго. То неурожай, то бунты, то мы Тавриду отобрали, то Надир в Персии побил, а король французский, «братец» наш сволочной, всё подарков не шлёт. Султан своего визиря казнил, имущество секвестировал, а всё равно мало оказалось. Скребёт сейчас, бедняга, по сусекам, умножая и без того частые бунты в провинциях. Но, думаю, не на нас он пойдёт, а на цесарцев, считая их сильнейшими. А уж после нами займётся.
Хотела бы я поглядеть, с каким лицом он воспримет весть о потере Очакова и Кинбурна…
Дядя твой, мой братец, повёл себя именно так, как я ожидала. Офицера, привезшего «решение сенатское», велел в подвал посадить, а сам разослал курьеров в Астрахань, в Дербент и к хану калмыцкому, чтобы присягали на верность тебе, как новому императору. Волынский-то в Астрахани едва к измене не склонился. Вроде светлый умом человек, а ненадёжный. Впрочем, у нас ещё есть время подумать над тем, где взять надёжных.