Пасынки
Шрифт:
Как это может быть?
Как эта страна ещё существует, а народ не вырезан до последнего человека?
Взять и…принять, как своих, невесть откуда взявшихся пришлецов неведомого нрава, с неизвестным, возможно, тёмным прошлым? С непонятными планами на будущее?
Кто эти люди? Неужели они не понимают элементарных основ выживания? Чужое, по возможности, следует уничтожать, иначе оно уничтожит тебя.
Но Россия существует, народ никуда не делся, с соседями воевали — с переменным успехом, но по итогам не так уж и неудачно.
Остаётся
Чего именно?
Нужно непременно доискаться, уразуметь. Непонятное тоже пугает. Уничтожить его не представляется возможным — русские уж точно не поймут такого утончённого альвийского юмора, и их слишком много — а, следовательно, нужно понять. Хотя бы попытаться.
Князь быстро принимал решения, и глупо было бы откладывать реализацию в долгий ящик, раз уж он беседует с одним из самых высокопоставленных людей государства.
— Друг мой, — самым мягким тоном, какой был возможен, проговорил князь. — Не откажите в одной маленькой любезности… Видите ли, мой младший сын с раннего возраста проявлял склонность к военному делу. Нельзя ли поспособствовать…
— Да отчего ж нельзя? Можно, — не дослушав, ответил человек. — Приводи мальца, князюшка. Поглядим, куда его — в полки али на флот. Годков-то сколько ему будет?
— Двенадцать по вашему счёту. Но наши дети взрослеют раньше.
Если не он сам, так сын дознается, в чём тайна этого народа.
Быть может, в постижении этой тайны заключается секрет выживания альвов в новом мире. Но… Это означает коренной слом ставших привычными за тысячелетия порядков. Справятся ли они с такой бедой?
Должны. Иначе вымирание и небытие.
Князь внезапно поймал себя на том, что умудряется параллельно своим невесёлым раздумьям ещё и мило беседовать с князем людей, ближним царедворцем государя, нахваливая сына. Араниэль, почему-то крещённый именем Василий — милое дитя. Альвы действительно физически взрослеют раньше, и в свои двенадцать он выглядит, как четырнадцатилетний человек. Но сопоставим ли с внешностью его умственный возраст, неизвестно. На родине альвы, так уж сложилось, не сравнивали себя с людьми. Здесь, видимо, придётся, и в чью пользу выйдет сравнение, ещё неизвестно.
Солнечные лучи пронизывали кроны высоких деревьев… Странный свет. Словно золото зачем-то покрыли тоненьким слоем серебра. Это красиво, но это непривычно. Чужое небо, чужое солнце.
Чужая земля, которая, хотят они, или нет, должна стать родной. Просто потому, что нет выбора.
Но если раньше при мысли об этом на князя нападала тоска, то сейчас что-то неуловимо изменилось. Что именно? Он пока не мог это уразуметь.
Если не знать, что это царский кабинет, и не догадаешься.
Простая мебель, простой стол, покрытый сукном, бронзовая, с тонкой серебряной отделкой, чернильница, несколько перьев и исчёрканных бумажных листов.
Всё, если не считать пары незамысловатых канделябров, в которых в преддверии вечера стояли свежие восковые свечи, да коробочки с резаным табаком. Простая моряцкая трубка уже исходила дымком в руках очень высокого худощавого человека в мундире офицера Преображенского полка. Треуголка лежала на подоконнике.
— …Так и живут в Измайлове, как цыгане, табором, государь.
— Пусть поживут, освоятся. А я потом решу, куда их… Испоместить знатных поближе, или на рубежах селить.
— Иные, мин херц, уже на службу просятся.
— Которые просятся, тех ко мне, экзаменовать стану. Поглядим, на что способны.
— Один из них давно здесь отирается, Пётр Алексеич. Аудиенции просит. Измаялся, ожидаючи. Примешь?
Острый взгляд государя не вязался с одутловатым, болезненным лицом землистого цвета.
— Кто?
— Князь ихний, твой крестник.
— Чего хочет? Только службу предложить, или ещё что?
— Насчёт ихней медицины поговорить. Ведь болеешь ты, государь.
— Мне одного клистира ходячего пока хватает, — набычился вышеназванный.
— Осмелюсь доложить, мин херц, однако крестьяне измайловские уверяют, будто по первой альвы сильно недужили. А старая княгиня их травами лечила. Бывало, что поднимала едва ли не с одра смертного. Также говорят, будто и мужиков окрестных травами пользовала. Досель не помер никто… Я-то, Пётр Алексеич, за ушастыми в четыре глаза гляжу, как ты и велел. Бабы у них травницы знатные, куда там нашим.
Снова взгляд — на сей раз не острый, а насмешливый. Облачко табачного дыма, на миг затуманившее и лицо, и обычный офицерский камзол, предпочитаемый государем вперёд всех прочих одежд.
— Ладно. О бабах альвийских и их познаниях успеем поговорить. Одними травами, говоришь, лечат?
— Да бог их знает, одними ли травами. Ты лучше у князя сам спроси.
— Приму я твоего князя, приму, — усмехнулся император, снова пыхнув трубкой. — А ты за дверью постоишь, послушаешь. После скажу тебе, что делать… Ну, зови альва.
В отличие от одеяний придворных, вызывавших у утончённого князя чувство глубокой брезгливости, одежды военных ему нравились. Удобно. Короткие, не тесные штаны, высокие сапоги, камзолы без излишних украшений, шляпы с подогнутыми треугольником полями, широкие пояса, либо кожаные, либо из цветной материи, перевязи с подвешенными к ним узкими мечами. Такое и он бы не постеснялся надеть, тем более, что сам государь редко одевается иначе. Что отличает верноподданного от недобросовестного царедворца? Именно желание следовать примеру господина. Князь искренне не понимал, почему многие известные ему придворные не желали оставлять предосудительной и безвкусной роскоши, отговариваясь чем-то вроде: «Таково в Европах ходят, и нам не зазорно». Стоимость наряда какого-нибудь модника, на взгляд князя, превышала всё разумное, и это при том, что его собственные парадные одеяния при всей благородной простоте ценились дороже полного доспеха воина. Не говоря уже о платьях и украшениях жены. Люди же могли ради мишурного блеска грубо огранённых бриллиантов продать или заложить ростовщикам истинную ценность — родовое имение со всеми холопами.