Патриарх Гермоген
Шрифт:
Н.И. Костомаров еще в 1860-х годах разделял точку зрения Н.М. Карамзина, С.М. Соловьева и других сторонников первостепенной роли Гермогена в дни зарождения земской армии. Затем (1870-е) он перешел на несколько иную платформу. Да, он пишет о «подвиге» Гермогена, но в то же время резко сужает рамки этого подвига. Костомаров реконструирует события следующим образом: 6 декабря 1610 года, на следующий день после того, как бояре потребовали у патриарха подписать грамоту к послам под Смоленск, где говорилось, что надо во всем положиться на волю короля, а он отверг эту идею, Гермоген «приказал собираться народу в соборной церкви и слушать его слово. Поляки испугались и окружили церковь войском. Некоторые из русских успели, однако, заранее войти в церковь и слышали проповедь своего архипастыря. Гермоген уговаривал их стоять за православную веру и сообщать о своей решимости в города. После такой проповеди приставили к патриарху стражу». Далее Ляпунов, безо всякого послания от Гермогена, просто услышав о такой его проповеди, собрал грамоты патриотического содержания (но не Гермогеновы) и присовокупил к ним свои, призывавшие к действию. Они-то и стали зерном,
Несколько работ, где значение грамот святителя так же, как и у Костомарова, снижается, вышло в начале XX века.
Так, публицистическая книжка Е. Волковой снимает фокус внимания образованных читателей со значительных персон и переносит его на народную массу. Среди прочего Е. Волкова пишет: «Не патриарх Гермоген поднял русских людей против поляков… Это движение вызвали сами поляки, затронув интересы всех классов русского общества. Патриарх Гермоген только поддержал его силою своего слова, стойкостью своего поведения. И это движение, широкой волной разлившись по русской земле, захватило самого патриарха и приподняло его на недосягаемую высоту борца и мученика за народное дело»{335}. Е. Волкова толкует слова и призывы святители как исключительно религиозные, касающиеся существа веры, но не политики. Например, в тот день, когда Гермоген собрал москвичей в Успенском соборе и призвал не присягать Сигизмунду, он начал писать грамоты по городам с призывом стать за православную веру и не принимать иноверцев, но «как лицо духовное не мог открыто призывать к восстанию…» А потому говорил о «поругании христианской вере» и желании поляков «в латинство обратить православный народ». И только Прокофийй Ляпунов повернул слова Гермогена к делу вооруженного ополчения{336}. Но и он бы не смог этого сделать, если бы сам народ не устал от обмана и гнета со стороны иноземцев, не разгневался бы на них, не пришел в состояние готовности к борьбе.
Д. Успенский идет по этому пути гораздо дальше и пускается в полемику с противоположной ученой «партией». Своего рода «девизом» его книжки стали слова: «Не хитрым политиком, как думают некоторые, а просто искренним, правдивым человеком был Гермоген… Живой пример самоотверженной деятельности Гермогена воодушевил и увлек за собой русский народ»{337}.
По мнению Успенского, сами обстоятельства превратили патриарха в «народного вождя»: он сыграл важную роль в уже «начавшемся народном движении», которое явилось естественным протестом оскорбленного народа против произвола и гнета иноплеменников. Таким образом, не воля Гермогена двинула народ к определенной цели, но воля поднимающегося народа увлекла самого первоиерарха. Успенский целенаправленно подбирает аргументы на подрыв мнения, согласно которому «первое ополчение против поляков поднялось… благодаря тайной рассылке грамот Гермогеном».
Вот они: во-первых, «несогласными представляются возбудительные грамоты и с общим характером миросозерцания Гермогена: человек, признавший Божие руководство в избрании царей и строго относившийся к нарушению крестного целования, не способен на скорую перемену политических убеждений…». Как было показано выше, Гермоген крестного целования Владиславу не давал. И о каком «Божьем руководстве» может идти речь, если Владислав не венчался на царство по православному обряду, а стало быть, законным русским государем так и не стал?!
Во-вторых, Успенский критически оценивает содержание патриарших грамот, которые, по словам поляков попали к ним в руки. Имеются в виду грамоты от декабря 1610 года, а также от 8 и 9 января 1611 года. По его мнению, «знакомясь ближе с содержанием грамот, приписываемых Гермогену, нельзя признать их подлинными. Прежде всего совершенно невозможно примирить содержание этих грамот с ответом Гермогена на грамоту Сигизмунда от 23 декабря 1610 года. Благодаря за выраженную королем в грамоте готовность отпустить сына на московский престол, Гермоген в своем ответе, вместе с Освященным собором и боярской Думой, просил о скорейшем прибытии Владислава в Москву, так как, по его словам, русские люди “такова тяжка времени долго терпети не могут, яко овца без пастыря, или яко зверь велик главы не имеет”. Для чего было приглашать королевича, когда Патриарх желал вовсе устранить его от русского престола? Приглашение королевича и одновременно с этим вооружение против него русского народа могли вести лишь к усилению смуты, чего, конечно, не мог желать Гермоген…». Хотелось бы напомнить, что сама переписка между Гермогеном и Сигизмундом имела декларативный характер. Сигизмунд уже высказал намерение занять русский престол вместо сына, русские его сторонники уже пытались принудить Гермогена к полной покорности воле короля, патриарх уже отверг их притязания. И тут Сигизмунд дает твердое обещание сделать то, чего он, как твердо знает патриарх, уже не сделает. Что ж, каков привет, таков и ответ. Ничего нелогичного в поведении Гермогена не видно.
Наконец, в-третьих, «в приписываемых Гермогену грамотах обнаруживаются данные, которые прямо противоречат фактам, устанавливаемым другими современными известиями. Так, например, поляки заявляют о грамотах Гермогена в Нижний Новгород от 8 и 9 января; между тем, из переписки нижегородцев с Ляпуновым мы узнаем, что Патриарх
Успенский подводит итог: «Не колеблясь, можно сказать, что приписываемые Гермогену грамоты, относящиеся к декабрю 1610 г. и январю 1611 г., принадлежат подложным патриотическим грамотам, довольно распространенным в то время. Гермоген возбуждающих грамот против поляков не писал». Не колеблясь… Лучше в таких случаях испытывать колебания, нежели с уверенным видом сообщать оппонентам непродуманные доводы.
Между тем Успенский с какой-то странной торопливостью, не выбирая слов, то и дело высказывает совершенно необоснованные суждения. Вот, например: «Как ставленник нелюбимого народом царя и как его невольный защитник, патриарх, естественно, не мог приобрести себе расположение паствы. При этом у него не было выдающихся внешних качеств, которые могли бы доставить ему популярность…»{338}. Правда состоит в том, что историческая наука просто не располагает сведениями о внешности Гермогена. Имел он «выдающиеся внешние качества» или не имел, неизвестно.
Но у Волковой и Успенского, допустим, работы популярного жанра. Гораздо весомее прозвучало выступление серьезного специалиста — Л.М. Сухотина.
Он решительно отрицал побуждающую роль патриарха в восстании Ляпунова на Рязанщине, а также скором распространении земского дела на новые города и земли.
Сухотин привел солидный аргумент против этого. Он подметил: земское движение не имело внутри себя единства. В нем участвовало два принципиально разнородных элемента. Первый из них, ненадежный, наполненный бунташным духом, как раз и составляли ляпуновцы. В их воинство входили дворяне, казаки, «низы украинного общества» и всякий «сброд», — люди, давно зараженные мятежной стихией и действующие по прежнему образцу болотниковцев, тушинцев. И сам Ляпунов, главный вожак южнорусской части земцев, принадлежал к числу «прежних заводчиков». Второй элемент земского освободительного движения, более твердый и чистый, составили города Замосковья, вставшего на защиту «исконного порядка»{339}. И разве мог Гермоген, защитник старой России, твердая опора царя Василия IV, враг тушинцев, призывать к восстанию и поддерживать «смутьяна» Ляпунова? Собранная рязанским воеводой армия являлась, по мысли Сухотина, идейно чуждой патриарху{340}. Частично ученый был прав, когда указывал на слабость ляпуновской части земского движения, слишком уж привычной к неверности и бунтовскому неистовству. Тут не с чем спорить! И, разумеется, Гермоген не мог не видеть эту гнильцу, впоследствии разъевшую тело земского ополчения изнутри. Но в целом этот аргумент Сухотина подрывается двумя обстоятельствами. Во-первых, патриарх выступал в качестве врага тушинцев, когда рядом с ним стоял законный православный государь Василий Иванович, живая ось русского державного порядка; но со времен его падения минуло много месяцев, а новый государь не появился. Во-вторых, «тушинский лагерь» возглавлялся откровенным Самозванцем; ушел в могилу Самозванец, а вместе с ним ушла и самая серьезная причина вражды между патриархом и южнорусским воинством. Иными словами, идейное противоречие, каковое можно бы, теоретически, обнаружить меж Гермогеном и южной вольницей, к исходу 1610 года сильно смягчилось.
По мнению Сухотина, в лучшем случае нравственный пример Гермогена, его стойкость и его ободряющие речи возымели какое-то влияние, трудно поддающееся подсчету. Но никаких писем, призывающих к силовому сопротивлению, он не писал. Окончательная формулировка Сухотина звучит категорично: «Не отрицая сношений патриарха Гермогена с Нижним в январе 1611 года через нижегородских посланцев, бывавших в Москве у патриарха и беседовавших с ним, признавая, что в деле присоединения Нижнего, а за ним и других городов Замосковья к восстанию Ляпунова слухи о стойкости патриарха и его ободряющее слово (но не призывные грамоты, каковых не было вовсе) должны были сыграть известную роль, мы настаиваем на том, что… само восстание Ляпунова и присоединение к его восстанию городов Рязанских, Украинных и Заоцких произошло независимо от Гермогена»{341}. Работа Сухотина сохраняла актуальность, пока в научный оборот не было введено послание Гермогена из «Вельского летописца», где патриарх без обиняков призывает храбро стоять против поляков и литовцев. В.И. Корецкий, публикатор послания, буквально похоронил статью Сухотина, поскольку письмо, как он замечает, «…несомненно свидетельствуя о связях патриарха с ополченцами, серьезно подрывает мнение Л.М. Сухотина о непричастности Гермогена к делу первого ополчения»{342}. Тут и добавить нечего.
Советское время принесло с собой негласный запрет показывать выдающую роль каких-либо представителей духовенства на общественную жизнь. На них возложили клеймо «мракобесов», «хранителей вековечной отсталости», «прислужников царизма» и, конечно, людей социально не близких рабоче-крестьянскому социуму прогрессивной Страны советов.
Гермоген, еще недавно воспринимавшийся обществом как один из величайших героев и подвижников Смутного времени, на одном уровне с Мининым и Пожарским, просто исчез со страниц исторических монографий. А там, где патриарха нельзя было обойти, он либо оказывался жертвой марксистской идеологии, либо уходил в тень — труды его обставлялись сверхосторожными формулировками, внимания ему уделялось ничтожно мало.