Патриарх Тихон
Шрифт:
Разохотился Красиков на лживые слова, сыплет ими уже совсем без разумения. Он уже готов судить Петроградского митрополита за камень, брошенный на улице старой женщиной в протоиерея Введенского — новоявленного иуду, донесшего в следственную комиссию на арестованное духовенство, будто бы все они — контрреволюционеры и все их помыслы не в делах церковных, а в восстановлении самодержавия. Все чаще срываются с революционного языка обвинителя грозные слова: «черносотенство», «масса понимает», «советская власть сметет митрополита», «пособники мрака», «пролетарская совесть». Приговор предрешен не здесь, в зале, где вряд ли кто-нибудь искренно верил в виновность владыки, а там, в бывшей святыни православия — Московском Кремле, где ныне упражняются в ненависти к многовековой русской культуре псевдонародные комиссары. Правда,
И уже не может никак изменить заранее спланированный спектакль-судилище эмоциональная речь защитника митрополита, бывшего присяжного поверенного Я. С. Гуровича:
— Одна из местных газет выразилась о митрополите, по-видимому, желая его уязвить, что он производит впечатление «обыкновенного сельского попика». В этих словах есть правда. Митрополит совсем не великолепный «князь Церкви», каким его усиленно желает изобразить обвинение. Он смиренный, простой, кроткий пастырь верующих душ, но именно в этой простоте и смиренности — его огромная моральная сила, его неотразимое обаяние. Перед нравственной красотой этой ясной души не могут не преклоняться даже его враги. Допрос его трибуналом у всех в памяти. Ни для кого не секрет, что, в сущности, в тяжелые часы этого допроса дальнейшая участь митрополита зависела от него самого. Стоило ему чуть-чуть поддаться соблазну, признать хоть немного из того, что так жаждало установить обвинение, и митрополит был бы спасен. Он не пошел на это. Спокойно, без вызова, без рисовки он отказался от такого спасения. Многие ли из здесь присутствующих способны на такой подвиг? Вы можете уничтожить митрополита, но не в ваших силах отказать ему в мужестве и высоком благородстве мысли и поступков…
Гурович ощущал тщетность своих попыток спасти безвинных страдальцев:
— Все такие «данные», представленные обвинителями, свидетельствуют, в сущности, лишь об одном: что обвинение как таковое не имеет под собой никакой почвы. Это ясно для всех. Но весь ужас положения заключается в том, что этому сознанию далеко не соответствует уверенность в оправдании, как должно было бы быть. Наоборот, все более и более нарастает неодолимое предчувствие, что, несмотря на фактический крах обвинения, некоторые подсудимые, и в том числе митрополит, погибнут. Во мраке, окутывающем закулисную сторону дела, явственно виднеется разверстая пропасть, к которой «как-то» неумолимо подталкиваются подсудимые…
Гурович конечно же не знал о тайном распоряжении Ленина: чем больше «удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше», но помнил злодейский приговор по недавнему «делу 54-х» и пытался остановить несправедливость, взывая к элементарному разуму большевиков:
— Чем кончится это дело? Что скажет когда-нибудь о нем беспристрастная история? История скажет, что весной 1922 года в Петрограде было произведено изъятие церковных ценностей, что согласно донесениям ответственных представителей советской администрации оно прошло, в общем, «блестяще» и без сколько-нибудь серьезных столкновений с верующими массами. Что скажет далее историк, установив этот неоспоримый факт? Скажет ли он, что, несмотря на это и к негодованию всего цивилизованного мира, советская власть сочла необходимым расстрелять Вениамина, митрополита Петроградского, и некоторых других лиц? Это зависит от вашего приговора.
Вы скажете мне, что для вас безразличны и мнения современников, и вердикт истории? Сказать это нетрудно, но создать в себе действительное равнодушие в этом отношении невозможно. И я хочу уповать на эту невозможность… Я не прошу и не умоляю вас ни о чем. Я знаю, что всякие просьбы, мольбы, слезы не имеют для вас значения, знаю, что для вас в этом процессе на первом плане вопрос политический и что принцип беспристрастия объявлен неприемлемым к вашим приговорам. Выгода или невыгода для советской власти — вот какая альтернатива должна определять ваши приговоры. Если ради вящего торжества советской власти нужно устранить подсудимого — он погиб, даже независимо от объективной оценки предъявленного к нему обвинения. Да, я знаю, таков лозунг. Но решитесь ли вы провести его в жизнь в этом огромном по значению деле? Решитесь ли вы признать этим самым перед лицом всего мира, что этот судебный процесс
Вы должны стремиться соблюсти в этом процессе выгоду для советской власти? Во всяком случае, смотрите не ошибитесь… Если митрополит погибнет за свою веру, за свою безграничную преданность верующим массам, он станет опаснее для советской власти, чем теперь… Непреложный закон исторический подстерегает вас, что на крови мучеников растет, крепнет и возвеличивается вера… Остановитесь над этим, подумайте и… не творите мучеников.
На следующий день объявили приговор: десятерых к расстрелу, еще около шестидесяти человек к разным срокам тюремного заключения. ВЦИК помиловал шестерых приговоренных к высшей мере наказания. Из тюрьмы митрополит Вениамин сумел переслать письмо одному из благочинных Петроградской епархии. Читая его, еще раз убеждаешься, что владыка не только знал, как надо жить, но и готов был умереть:
«В детстве и отрочестве я зачитывался житиями святых и восхищался их героизмом, их святым воодушевлением, жалел, что времена не те и не придется переживать то, что они переживали. Времена переменились, открывается возможность терпеть ради Христа от своих и чужих. Трудно, тяжело страдать, но по мере наших страданий избыточествует и утешение от Бога. Трудно переступить этот рубикон, границу и всецело предаться воле Божией. Когда это свершится, тогда человек избыточествует утешением, не чувствует самых тяжких страданий; полный среди страданий радости внутреннего покоя, он других влечет на страдания, чтобы они переняли то состояние, в котором находится счастливый страдалец. Об этом я ранее говорил другим, но мои страдания не достигали полной меры. Теперь, кажется, пришлось пережить почти все: тюрьму, суд, общественное заплевывание, обречение и требование самой смерти под якобы народные аплодисменты, людскую неблагодарность, продажность, непостоянство и т. п., беспокойство и ответственность за судьбы других людей и даже за самою Церковь.
Страдания достигли своего апогея, но увеличилось и утешение. Я радостен и покоен, как всегда Христос — наша жизнь, свет и покой. С Ним всегда и везде хорошо. За судьбу Церкви Божией я не боюсь. Веры надо больше, больше ее иметь надо нам, пастырям. Забыть свою самонадеянность, ум, ученость и силы и дать место благодати Божией…»
В день начала Успенского поста, 1/14 августа 1922 года, когда духовные дети митрополита Вениамина как обычно принесли в тюрьму для него передачу, им сообщили, что «гражданин Казанский» и приговоренные вместе с ним к расстрелу архимандрит Сергий (Шейн), профессора И. М. Ковшаров и Ю. П. Новицкий «потребованы и уже отправлены в Москву».
Следователи Петроградского ревтрибунала вскрыли в Александро-Невской лавре опечатанные митрополичьи покои и изъяли «в уплату судебных издержек» большую часть принадлежащих владыке вещей: тридцать одну икону, двадцать две фотографии, зеркальный шкаф с книгами, три ковра, семь столовых стульев, зеркало, настольные часы, кровать металлическую с двумя матрасами, лампу, деревянную тарелку с яйцами.
А полутора сутками раньше, ночью, обритых и одетых в лохмотья — чтобы их не опознали и не отбили у конвоя питерцы, — митрополита и трех других новомучеников Российских отвезли на станцию Пороховые по Ириновской железной дороге и расстреляли. Но и спустя многие годы верующие повторяли легенду, что мученики живы, поселены в каком-то глухом монастыре и вот-вот явятся народу.
В ЗАТОЧЕНИИ
6/19 мая 1922 года [68] патриарх Тихон был увезен из Троицкого подворья чекистами в Донской монастырь и помещен под арестом в небольшом двухэтажном домике, рядом с надвратной церковью во имя Тихвинской иконы Божией Матери. Ему было запрещено посещать монастырские храмы, принимать посетителей, выходить из комнат. Лишь раз в сутки, в 12 часов дня, «заключенного Беллавина» выпускали на прогулку на площадку в крепостной стене, откуда он благословлял пришедших и приехавших к нему со всей России богомольцев.
68
Пять дней спустя, 11/24 мая, в летней резиденции Горки у В. И. Ульянова (Ленина) случился первый удар паралича.