Пауки

Чипико Иво

Маша и Раде на минуту умолкли, словно почувствовали близость осенней ночи.

Скотина ревела, возвращаясь с пастбища. Раде стал загонять ее в хлев. Волы с трудом протискивались в низкую дверь, самый крупный из них пригнулся, наклонил голову и прошел, не коснувшись рогами притолоки.

За скотом вошли и они. Раде набрал хворосту, развел огонь.

— Слушай, Маша, — сказал он, — неужто я бегал бы за тобой, как отец Вране, против твоего желания, а ты еще насмехаешься над ним!.. Как он только терпит?

— Сердится,

но со мной отходчив: стоит мне погладить его жирную руку, тотчас смягчается… добреет…

— А муж знает?

— Какое ему дело, он все деньги копит… По судам таскается чужие тяжбы слушать… Знаешь, Раде, не будем его поминать…

— А почему?

— Видеть его не могу!.. Раньше еще так-сяк, с грехом пополам привыкла… А с тех пор как сошлись мы с тобою в горах, глаза бы мои на него не глядели! Даже не представляешь, до чего мне тяжко! Совсем чужим стал… противен он мне… Брось… — и подняла руку, словно защищаясь от чего-то.

Раде смотрел на нее, залитую светом костра, — щеки ее пылали, а приподнятая, красная как кровь верхняя губа — показалось ему — дрожала. Вглядевшись в ее голубые глаза, он уловил что-то тяжелое, свинцовое, мутное, глубокое, точно пенящаяся у брода река.

— Маша, — он вздрогнул, — держись, ты юнак!

— Что толку, коли нет детей? — ответила она, явно поглощенная этой мыслью. — Ах, стать бы матерью твоего ребенка, Раде! — И вдруг схватила его голову, прижала к груди… осыпала поцелуями… — Раде, прости! Не могу я без тебя… — Она вся дрожала, зуб на зуб не попадал, точно в лихорадке, и теснее прижималась к нему…

Огонь погас, скот улегся на покой, пережевывая жвачку, у двери подглядывал месяц… Раде вдруг встрепенулся и сказал:

— Поздно уже, Маша!

Она взвалила торбу и вышла. Раде проводил ее до самой дороги.

— Не осуди, прости, Раде, ничего не могу с собою поделать! — целуя его на прощанье, сказала молодка.

В ту ночь, когда Цвета убежала от Радивоя и в страхе примчалась домой, шел дождь. Мокрая, дрожащая от волнения, она подсела к догоравшему уже огню. Родители спали, а Раде с горящей лучиной в руке как раз вышел из хлева, где задавал волам корм. Узнав сестру, удивился, подумал, не случилась ли беда: что принесло ее в такое ненастье?

Тем временем поднялась и мать поглядеть, в чем дело, подал голос со своего ложа отец. Расспрашивают, что случилось, а Цвета только всхлипывает и в конце концов начинает горько рыдать. И ни за что не хочет объяснить, почему она прибежала, а когда Раде стал настаивать, пробормотала сквозь слезы:

— Не спрашивай, если ты мне брат, не гони меня к ним!..

— Но ты убежала? — допытывается Раде.

— Не спрашивай, умоляю…

— Оставь ее в покое, — вмешалась мать, — сама скажет… А ты, дитятко, ляг, успокойся!

— Ничего, мама, я так…

Наступило утро, жизнь шла своим чередом, как будто в доме ничего не произошло. Цвета

взялась за привычную работу, и не будь у нее на голове вместо шапочки женская повязка-коврляк, никто бы и не подумал, что она уже замужем.

Но поздним вечером явился дядя Петр и, приветствуя Цвету, от имени Радивоя сказал ей в присутствии всех домашних:

— Зовет тебя Радивой, говорит, чтобы возвратилась.

Исполнив поручение, ушел.

Цвета не послушалась. Так прошло еще два дня. На третий внезапно нагрянул сам Радивой. Он застал семью за обедом, ели пуру; потеснившись, поставили ему скамейку рядом с Цветой. Смиляна протянула ложку и сказала:

— Возьми!

Ели молча, никто не проронил ни слова.

Потом мужчины подсели к очагу и закурили трубки, мать, дочь и невестка стояли тут же.

— Что с тобой, Цвета, зачем меня позоришь? — прервал молчание Радивой.

Цвета вздрогнула и затряслась всем телом, но не произнесла ни слова.

Раде, повременив, ответил за сестру:

— Не она тебя позорит, сам ты себя позоришь… Какой ты мужчина, если жена от тебя сбежала? Вот хотя бы она, — указал на Божицу, — ее хоть дубиной гони, и то не уйдет… Верно, Божица?

— А я чем виноват?.. Мы оба здесь, пускай сама объяснит, чего убежала. Я просто не знаю. А, скажем, если что и было между нами, так всякое случается между мужем и женой… Ну что ж, виноват я… вот пришел за ней, чтобы вернулась…

— Иди, Цвета! — сказал Илия.

Цвета прильнула к матери и, обняв ее, молит:

— Не отдавай меня, родимая… загубишь меня!.. — И зарыдала.

— Слушай, Радивой, — начала тихим голосом Смиляна, — моя Цвета — безобидная овечка: видишь, как напугана? Добрая она, как хлеб, что едим, работящая, как пчелка… Только из-за тебя, сынок, или из-за твоих домашних она и убежала, точно овечка, к своей матери.

— Почему же сама не скажет, что ей не по нраву? — повторил Радивой.

— Она, милый, стыдится, точно девушка… Я ее корю за то, что даже родной матери не откроется… спрашиваю с глазу на глаз, а она все твердит: «Не могу сказать, стыдно мне, мама!»

Радивой поднял голову и решительно, заявил:

— Цвета, кончай все это, идем со мной, не видать мне счастья, если не будет тебе хорошо!

— Иди, — подтвердил отец.

— Ступай, дитятко, раз уж все так хотят! — уговаривала мать. — Стыдно покидать человека.

— Скажи и ты, Раде! — попросил Радивой, и голос его звучал взволнованно.

— Я ей не запрещаю. — И, подумав, добавил: — Ступай, Цвета, ступай, сестра!.. А если невтерпеж станет, знаешь, где родилась.

Цвета испуганно озирается, ни на ком не останавливая взгляда. Все уговаривают возвратиться: и Раде, и мать, и отец, не идти же одной против всех?!

— Идем, — говорит она, заливаясь слезами.

Мать проводила ее на улицу и долго глядела вслед. Радивой шел впереди, ее дочь за ним.