Пауки
Шрифт:
— Чего это вы на меня сердитесь? — и ласково взглянет на него своими голубыми глазами.
Отец Вране притворно хмурится, но, когда она возьмет его толстую руку и, погладив, в упор заглянет в глаза, он смягчится; его мутные рачьи глаза под очками сразу оживают, рука опускается на ее плечо. Маша видит, что работник, конечно, заранее подученный, уходит со двора, и убегает вслед за ним, громко попрощавшись с попом, и мило при этом смеется…
Тотчас по окончании литургии, после третьего оглашения, Раде зашел к отцу Вране получить записку и затем отправиться в город на
— Явился? — спросил Раде отец Вране, бледнея от волнения. — Скоты! Мог бы и подождать, как подобает доброму католику…
— Некогда было, — ухмыляясь, прервал его Раде, — а я, поп, вовсе не скотина…
Молодой крестьянин невольно выпрямился и, сразу же став на голову выше священника, скрестил с его растерянным взглядом свой острый негодующий взгляд. Отец Вране невольно смешался, он не привык к таким ответам, и стал растерянно шарить по столу, разыскивая ручку; затем сел, написал записку и только теперь пришел в себя. Сунув Раде записку, он решил было на прощанье кинуть на него уничтожающий взгляд, но Раде, оскорбленный предшествующим разговором, не обращая на него внимания, спокойно сказал, уже стоя в дверях:
— Ты прав, поп, правильно, что мы скоты… Но будь по-моему, клянусь богом, не ездил бы ты на нас верхом!
Рано утром Раде собрался в уездный город; мать уложила в торбу пшеничную лепешку и несколько кусков брынзы перекусить в дороге, пригоршню орехов и огарок освященной свечи, чтобы хранила его от зла и светила в пути.
Укладывая торбу, старуха все наставляла его, отец же только курил и слушал…
— Довольно, мама… не беспокойся… Знаю, что такое город… два месяца в солдатах служил…
— Ничего, сынок, материнским советом никогда не гнушайся… — тихо возразила Смиляна.
Вскинув торбу на плечо, Раде поцеловался с родителями и сказал:
— Заверну к жене, повидаю перед уходом сына… Послушай, мама, приглядывай за ним, покуда не вернусь! — И ушел.
Родители долго стояли, пригорюнившись, погруженные в неясные думы. Вдруг старуха спросила:
— Как думаешь, когда он вернется?
— Да ведь только ушел, — спокойно ответил Илия.
И жалко Илии, что домашняя работа остановилась: точно обе руки ему отрубили, лишив дом такой силы — Раде и невестки. Да что поделаешь, если все так складывается?
В городе Раде быстро узнал, где находится резиденция епископа. По пути вспомнил, что с владыкой они как будто немного знакомы, конечно, если это тот самый, что лет пять-шесть назад, когда Раде был еще мальчуганом, объезжал церкви в день совершения конфирмации.
Раде отчетливо помнит, точно это случилось вчера, какое волнение охватило село, как все старались достойно встретить епископа. Особенно волновались прихожане, столпившиеся у церкви во главе с городским головой, газдой Йово, который уже в то время, как говорили на посиделках, ладил с отцом Вране вроде как собака с кошкой. Раде помнит и то, как пронесся по селу слух, будто епископ везет своим прихожанам некий бесценный дар. В тот же день сельский староста, повязавший ради праздника голову новым тюрбаном, с длинным чубуком в руке, обходя село, подтвердил этот слух, только он не знал или не пожелал сообщить, какой именно это дар. А год выдался нескладный:
Между двумя урожаями, когда прошлогоднего хлеба уже не стало, а на новый еще не приходилось рассчитывать, людей охватила тревога; чтобы обмануть хоть как-нибудь голод, мужчины, подложив под пояс, а женщины под передник дощечки, крепко затянувшись, просили по дорогам милостыню, мечтая, как о манне небесной, о просяном хлебе…
Всем селом собрались встречать епископа. Когда вдали показался городской экипаж, поднялась пальба из прангий и ружей. Харамбаша шел во главе сельских стражников со знаменами, староста вел стариков. Епископ вышел из экипажа, благословил народ, проследовал пешком до паперти и быстро вошел в церковь, а за ним повалили стар и млад.
Епископ воссел в кресле, специально взятом напрокат отцом Вране. (Двое крестьян, соблюдая всяческие предосторожности, чтобы не попортить, принесли это кресло на руках из города и почтительно поставили на указанное место.)
Епископ прочел вместе с отцом Вране несколько приличествующих сему случаю молитв и приступил к проповеди. Раде помнит, какими глазами смотрели люди на епископа — он стоял у престола в сиянии восковых свечей, в праздничной, расшитой золотом ризе, с митрой на голове. Раде был потрясен величавой внешностью епископа, и, пока он не приступил к проповеди, мальчика бросало в дрожь от какого-то непонятного страха…
Но едва епископ заговорил, кончились и восторги и страхи; голос владыки никак не вязался с его тучной фигурой: писклявый, невнятный, он то и дело срывался; у отца Вране и то голос был сильнее и приятнее, чем у владыки.
Закончив проповедь и поучения, епископ сказал:
— От всего сердца благодарю вас, возлюбленные мои единоверцы, ибо знаю, что молитвы ваши дошли до всемогущего бога и избавили меня от тяжкой болезни; но особенно приятна мне возможность ответить вам на любовь любовью… принес я, дети мои возлюбленные, великий бесценный дар — дар, который обрадует равно богача и бедняка, старика и юношу… — Он приостановился, чтобы перевести дух.
Все обратились в слух. Епископ продолжал:
— Был я в Риме, и наш святой папа удостоил послать вам через меня свое отеческое благословение.
— На колени! — крикнул отец Вране.
Люди разом опустились на камни и смиренно приняли отеческое благословение папы…
Когда народ выходил из церкви, дядя Петр, вспоминается Раде, насмешливо спросил старосту:
— Стало быть, это и есть тот самый бесценный подарок!..
— Нечего глупить, Петр, — возразил староста, — им спешить некуда… Его преосвященство поднесет дар перед отъездом, увидишь.
— Возьми и мою долю! — трунил дядя Петр.
Но на этот раз Раде так и не довелось увидеть епископа. Его ввели в портик огромного епископского дворца…
Раде дивился его размерам, высоким покоям, а множество дверей повергло его в полное смятение; не зная куда сунуться, Раде долго ждал и раздумывал, и вдруг представилось ему, что епископский дворец так велик, что в нем поместилось бы, пожалуй, все их село с людьми, скотом и кормами… и еще осталось бы много места.
— Зачем ему такой домина? И как же он снизу доверху разукрашен, расписан… красота, да и только! — восторгался, изумлялся Раде и все ждал да ждал.