Павел I

Песков Алексей Михайлович

Заговор в гвардии

«В самый день Рождества Спасителя поутру я лежал на кровати и читал книгу. Растворяется дверь и входит ко мне полицмейстер Чулков, спрашивает меня, я ли отставной полковник Дмитриев? Получа подтверждение, приглашает меня к императору, и как можно скорее. Я тотчас обновляю новый мундир и выхожу с Чулковым из моих комнат. В сенях вижу приставленного к наружным дверям часового. Я сказал только моим служителям, следовавшим за мною: – „Скажите братьям“ <…>. Выйдя из ворот, мы садимся в полицмейстерскую карету и скачем ко дворцу. Останавливаемся на углу Адмиралтейства, против первого дворцового подъезда. Полицмейстер, выскоча из кареты, сказал мне, что он скоро возвратится, и пошел во дворец. – Между тем как на Дворцовой площади продолжался вахт-парад, зрелище для меня новое, я в одном мундире, в тонком канифасном галстуке, дрожал в карете от жестокого мороза и ломал себе голову, чтоб отгадать причину столь внезапного и необыкновенного происшествия <…>. Наконец полицмейстер показался в подъезде, махнул платком, и карета подъехала. Вышед из оной, встречаюсь я с сослуживцем моим штабс-капитаном В. И. Лихачевым <…>. Полицмейстер ставит нас рядом и приглашает следовать за ним вверх по лестнице <…>. С первым шагом во внутренние покои я поражен был неожиданною картиною: вижу в них весь город, всех военных и статских чиновников, первоклассных вельмож, придворных обоего пола, во всем

блеске великолепного их наряда, и вдоль анфилады – самого государя! Окруженный военным генералитетом и офицерами, он ожидал нас в той комнате, где отдавались пароль и императорские приказы. При входе нашем в нее, он указывает нам место против себя, потом, обратясь к генералитету, объявляет ему, что неизвестный человек оставил у буточника письмо на императорское имя, извещающее, будто полковник Дмитриев и штабс-капитан Лихачев умышляют на жизнь его. – „Слушайте, – продолжал он и начал читать письмо, которое лежало у него в шляпе. По прочтении оного государь сказал: – Имя не подписано; но я поручил военному губернатору (Н. П. Архарову) отыскать доносителя. Между тем, – продолжал он, обратясь к нам, – я отдаю вас ему на руки. Хотя мне и приятно думать, что это клевета, но со всем тем я не могу оставить такого случая без уважения. Впрочем, – прибавил он, говоря уже на общее лицо, – я сам знаю, что государь такой же человек, как и все, что и он может иметь слабости и пороки; но я так еще мало царствую, что едва ли мог успеть сделать кому-либо какое зло, хотя бы и хотел того. – Помолчав немного, заключил сими словами: – Если же хотеть, чтоб меня только не было, то надобно же кому-нибудь быть на моем месте, а дети мои еще так молоды!“ При сем слове великие князья, наследник и цесаревич, бросились целовать его руки. Все восколебалось и зашумело: генералы и офицеры напирали и отступали, как прилив и отлив, и целовали императора, кто в руку, кто в плечо, кто ловил поцеловать полу. – Когда же все утихло и пришло в прежний порядок, император откланялся. Архаров кивнул нам головой, чтобы мы пошли за ним. В передней комнате сдал нас полицмейстеру, который и привез нас в дом военного губернатора. – По возвращении г. Архарова из дворца мы были позваны в его гостиную. Он обошелся с нами весьма вежливо, даже довольно искренно. На какие-то мои слова он отвечал мне: „За вас все ручаются“. После обеденного стола, к которому и мы были приглашены, он отдохнул и поскакал опять к государю, а мы с Лихачевым простояли в одной из проходных комнат, прижавшись к печи, до глубоких сумерек и не говорили друг с другом почти ни слова. Наконец домоправитель г. Архарова с учтивостию предложил нам перейти в особую комнату, для нас приготовленную. Мы охотно на то согласились, и он, доведя нас до нашего ночлега, приготовленного в верхнем жилье, пожелал нам доброй ночи. Это были две небольшие комнаты, из коих в первой нашли мы у дверей часового. При входе же в другую первая вещь, бросившаяся мне в глаза, был мой пуховик с подушками, свернутый и перевязанный одеялом. Признаюсь, что я не порадовался такой неожиданной услуге. Товарищ мой, найдя также и свою постель, разостлал ее на полу и вскоре заснул на ней, а я, сложа руки, сел на свою, не думав ее развертывать. Между тем свеча, стоявшая в углу на столике, уже догорала, а я еще не спал; неподвижно упер глаза в окно, и что же сквозь его видел? Полный месяц ярко сиял над Петропавловским шпицем. Не хочу описывать всего, что я чувствовал, что думал и куда занесло меня воображение. Довольно сказать, что после первых волнений стал я входить в себя, начал обдумывать все возможные случаи и твердо решился, где бы ни был, что бы ни было, поставить себя выше рока <…>. – На другой день поутру известились мы, что доносчик, или клеветник наш, отыскан и вот каким образом. Военный губернатор, от природы сметливого ума и опытный в полицейских делах, приказал немедленно забрать и пересмотреть все бумаги, какие найдутся у наших служителей, не забыв перешарить и все их платье. В ту же минуту найдено было в сюртучном кармане одного из слуг письмо, заготовленное им в деревню к отцу и матери. Он уведомляет в нем о разнесшемся слухе, будто всем крепостным дарована будет свобода, и заключает письмо свое тем, что если это не состоится, то он надеется получить вольность и другою дорогою. Этот слуга, не старее двадцати лет, принадлежал брату Лихачева, Семеновского полка подпоручику. – На третий или на четвертый день нашего задержания <…> едва я успел встать с постели, как вбегает к нам в горницу ординарец с известием, что военный губернатор прислал из дворца карету с тем, чтобы мы поспешили приехать во дворец до окончания вахтпарада. – Мы отправились, но уже одни, без полицмейстера <…>. Император принял нас в прежней комнате и также посреди генералитета и офицерства. Он глядел на нас весело и, дав нам занять место, сказал собранию: – „С удовольствием объявляю вам, что г. полковник Дмитриев и штабс-капитан Лихачев нашлись, как я ожидал, совершенно невинными; клевета обнаружена, и виновный предан суду. Подойдите, – продолжал, обратясь к нам, – и поцелуемся“. – Мы подошли к руке, а он поцеловал нас в щеку. <…> – Потом император пригласил нас к обеденному столу и отправился со всею свитою в дворцовую церковь для слушания литургии. – Таким образом кончилось сие чрезвычайное для меня происшествие. Скажем несколько слов о последствиях оного: сколько я ни поражен был в ту минуту, когда внезапно увидел себя выставленным на позорище всей столицы, но ни тогда, ни после не восставала во мне мысль к обвинению государя; напротив того, я находил еще в таковом поступке его что-то рыцарское, откровенное и даже некоторое внимание к гражданам. Без сомнения, он хотел показать, что не хочет ни в каком случае действовать, подобно азиатскому деспоту, скрытно и самовластно. Он хотел, чтобы все знали причину, за что взят под стражу сочлен их, и равно причину его освобождения» ( Дмитриев. С. 327–332).

1797

Явился Новый год нам в мире, Взвился отеческий орел, И Павел в блещущей порфире Восшел на царственный престол! Се корень отрасли Петрова Восколебет вселенну снова, Свершащи громкий подвиг свой! Покров мой, щит мой и отрада, Блаженство сел, градов ограда, О Павел! Ты наш бог земной!

(Державин. С. 60–61; Майков. С. 223; Киж. Год 1999; Ломоносов. Т. 8. С. 196; Жуковский. Т. 1. С. 1; Карамзин. С. 189 [11] )

11

Подражание торжественным одам Г. Р. Державина («На новый 1797 год»), В. И. Майкова («Ода на выздоровление цесаревича и великого князя Павла Петровича, наследника престола Российского», 1771), М. В. Ломоносова («Ода на день восшествия <…> императрицы Елисаветы Петровны 1747 года»), В. А. Жуковского («Благоденствие России, устрояемое великим ея самодержцем Павлом Первым», 1796), Н. М. Карамзина («Ода на случай присяги московских жителей императору Павлу I», 1797).

Заговор

в армии

Полковник Каховский говорил, что де «государь хочет все по-прусски в России учредить и даже переменить закон», а посему надобно – «восстав против государя, идти <…> на Петербург» ( Суворов. Письма. С. 690). – Каховский посажен в Динамюндскую крепость. [12]

«Однажды, говоря об императоре Павле, он <Каховский> сказал Суворову: – Удивляюсь вам, граф, как вы, боготворимый войсками, имея такое влияние на умы русских, в то время как близ вас находятся столько войск, соглашаетесь повиноваться Павлу. – Суворов подпрыгнул и перекрестил рот Каховскому. – Молчи, молчи, – сказал он, – не могу. Кровь сограждан!» ( Из воспоминаний А. П. Ермолова. – Суворов. Письма. С. 691)

12

А. М. Каховский был освобожден в 1801 г. по восшествии Александра I.

Суворов

В середине декабря Павел отправил ему в Тульчин ласковый рескрипт: «Граф Александр Васильевич <…> Commen ons de nouveau <Начнем с начала>. Кто старое помянет, тому глаз вон, у иных, правда, и без того по одному глазу было <у Потемкина>. Поздравляю с Новым годом и зову приехать к Москве, к коронации, если тебе можно. – Прощай, не забывай старых друзей. – Павел. – Приводи своих в мой порядок, пожалуй» ( Суворов. Письма. С. 686).

Но Суворову не понравился Павлов порядок: ни новая форма мундиров и обуви, ни пукли, ни воинский устав, ни то, что теперь по армиям разъезжают с проверками инспекторы и какой-нибудь полковник имеет право ловить боевых генералов на вахт-парадных оплошностях, ни то, что Павел произвел в фельдмаршалы – на ступень, которую Суворов добыл в гибельных баталиях, – сразу четырех человек только по монаршей милости к ним: фельдмаршальское достоинство девальвировалось. – Суворов насупился, приугрюмился и в начале января подал в отставку, а между тем язвил новый воинский порядок своим острым языком. Стишки его: пукли не пушки, коса не тесак, я не немец, а природный русак (см. Шишков. С. 12), – не слышали только глухие. Государь к числу глухих не принадлежал, и 6-го февраля 1797-го вышел приказ: «Фельдмаршал граф Суворов, отнесясь его императорскому величеству, что так как войны нет и ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы» ( Суворов. С. 264). – Суворов уехал в свое имение – под Кобрин. Но едва Суворов устроился дома, как за ним приехали из Тайной экспедиции и перевезли в другое его поместье – глухое Кончанское под Боровичами: императору донесли, будто фельдмаршал волновал умы и готовил возмущение ( Головина. С. 113). Из Кончанского Суворову воспретили выезжать даже к соседям в гости, а для смотрения за его благонамеренностью к нему был поселен нарочитый чиновник. «По свидании со мной, – писал чиновник императору из Кончанского, – он мне сказал: – Я слышал, что ты пожалован чином, правда, и служба твоя большая, все служил, выслужил… – Я в ответ ему сказал, что исполнять волю монаршую – первейший долг всякого верноподданного, он на сие мне отвечал: – Я бы сего не сделал, а сказался бы больным» ( ИВ. 1884. Т. 18. № 10. С. 155).

КОРОНАЦИЯ

25 марта. Москва. БлаговещениеПресвятойБогородицы:Первое торжественное, троекратное и во всеуслышание предстоящего 5-го апреля коронования возглашение: в Петровском дворце, в Кремле и в торговых рядах ( Головкин. С. 151).

26 марта. СоборГавриилаАрхангела:Второе торжественное, троекратное и во всеуслышание возглашение предстоящего коронования.

28 марта. «ВВербнуюсубботубыл торжественный въезд государя в Москву» ( Головина. С. 177). – Шествие из Петровского замка в Кремль продолжалось с часа до пяти пополудни ( Головкин. С. 152).

29 марта. ВербноеВоскресенье. ВходГосподеньвИерусалим:Тр е – тье торжественное, троекратное и во всеуслышание, возглашение предстоящего коронования.

3 апреля. Великая Пятница. Воспоминание Святых спасительных Страстей Господа нашего Иисуса Христа.Репетиция церемоний коронования: «Император вел себя как ребенок в восторге от приготовляемых для него удовольствий». – Репетиция шла безостановочно: у придворных «не было времени для отправления простых и естественных нужд» ( Головкин. С. 152–153).

5 апреля. Светлое Христово Воскресение. Коронация в Успенском соборе Московского Кремля: «Около 8 часов шествие тронулось. Путь от дворца до собора в Кремле так короток, что для его удлинения шествие обогнуло колокольню Ивана Великого. Император был в мундире и высоких сапогах, императрица в платье, сотканном из серебристой парчи и расшитом серебром» ( Головкин. С. 153). – «Посредине церкви, напротив алтаря, было устроено возвышение, где стоял трон императора <…>. Император короновался сам, потом он короновал императрицу, беря свою корону и дотрагиваясь ею до головы супруги» ( Головина. С. 179).– «Павел Петрович объявил себя главою церкви и при короновании, прежде чем облечься в порфиру, приказал возложить на себя далматик – одну из царских одежд византийских императоров <…>, но Святыя Тайны в алтаре принял из рук священнослужителя, а не сам лично, вопреки распространившимся тогда слухам» ( Шумигорский 1907. С. 121–122).

«Император, в порфире, в короне, со скипетром и державою в руках, под балдахином, шел <…> бодрым шагом и с веселым лицом. Поравнявшись с князем <Репниным>: – Fais-je bien mon role, mon prince? <Ну что, князь, каково я играю свою роль?> – сказал ему; а императрица, следуя за ним, тут же два раза вслух повторила: – Mais plus doucement, mon ami, plus doucement <Но помедленнее, друг мой, не так быстро>» ( Лубяновский. С. 114). – «После обедни, причастия, коронования <…> император приказал прочесть громким голосом Акт о престолонаследии <„Избираем Наследником, по праву естественному, после смерти Моей, Павла, Сына нашего большего, Александра…“>. Этот Акт был положен на алтарь в Успенском соборе» ( Головина. С. 179–180).

5-го же апреля. Светлое Воскресение. Царская милость:200 с лишком указов – «о пожаловании разным лицам чиновного и придворного мира земель и угодий с крестьянами, чинов и титулов княжеского, графского и баронского достоинства» ( Клочков. С. 534). – «Во время коронации в Москве он роздал многие тысячи государственных крестьян важнейшим сановникам государства и всем лицам, служившим ему в Гатчине, так что многие из них сделались богачами. Павел не считал этого способа распоряжаться государственными землями и крестьянами предосудительным для общего блага, ибо он полагал, что крестьяне гораздо счастливее под управлением частных владельцев, чем тех лиц, которые обыкновенно назначаются для заведывания государственными имуществами» ( Саблуков. С. 30).