Павел I
Шрифт:
Литературный прием, использованный во втором мифе, называется тавтологией– то есть повторением другими словами уже сообщенной ранее информации. Однако, хотя сказано и похоже, в целом выходит совсем иное значение: заменив осудительные слова словами доброжелательными, мы видоизменили общий смысл сказанного и из негодующе-презрительного мифа образовался миф сочувственно-снисходительный.
Конечно, не все в мифе принадлежит слогу. Предопределяя впечатление от сказанного, слог безразличен к сути сообщаемой информации. Между тем оба мифа, хотя и разным слогом, сообщают, наряду с правдоподобными, сведения сомнительные и ложные.
Так, известие о том, что некоторые черты взрослого характера императора Павла Первого проявились еще в юные годы, не подлежит оспориванию, во-первых, потому, что так происходит обыкновенно
Но вот в обоих мифах сообщаются сведения о том, что правительственная политика во время царствования Павла вполне соответствовала личности императора – была то непредсказуемо-капризной, то деспотично-властной, то переменчиво-неожиданной, то гневно-негодующей, то милостиво-добросердечной. Конечно, если судить о политике по количеству отставок, следует признать, что император Павел Первый очень часто делал кадровые перестановки, и правительственный аппарат за четыре с небольшим года его царствования по меньшей мере трижды был полностью обновлен. Однако политика включает в себя не только проблему соответствия должностного лица занимаемому им посту. Политика – это еще и некоторые меры по регуляции общественной и экономической жизни внутри страны, а также некоторые действия на международной сцене. Так вот, даже если не углубляться в архивы павловской эпохи, а ограничиться только чтением императорских манифестов и указов, обнаружатся вполне логичные, достаточно стройные линии, которые Павел прочерчивал на протяжении всего времени своего правления. Обнаружатся и последовательные меры по укреплению единоначалия, и планомерное укоренение принципа личной ответственности государственных чиновников и, соответственно, тенденция к преобразованию коллегий в министерства, и многое прочее логично-последовательное. Конечно, тут есть материал для споров. Скажем, повоевав с Францией в 1799-м году, в следующем, 1800-м, мы резко пошли с ней на сближение, а с Англией, напротив, отношения порвали. Непредсказуемость? Каприз? Воля деспота? Гнев на англичан? Милость к французам? – Но, поразмыслив над международной обстановкой тех лет, мы найдем тысячу и одну причину для того, чтобы интерпретировать такой поворот внешней политики как неизбежное следствие расстановки сил, определившейся в Европе накануне XIX столетия.
Однако вот еще сообщение наших мифов: «страсть к вину» и «страсть к пирам». – Здесь, собственно, спорить не с чем: информация безусловно неправдоподобна – какую только напраслину не возвешивали на императора Павла Первого, но этой страсти никто в нем не заметил. Просто мифы совместили в одной фигуре – две, перепутав Павла с его отцом Петром Третьим, который, судя по анекдотам очевидцев, действительно часто хватал за столом лишнего.
Таким образом, миф истории – это слог плюс информация разной степени спорности и достоверности.
Прием, благодаря которому оказались превращены в одно лицо Павел Первый и Петр Третий, наряду с тавтологией, является краеугольным мифологическим приемом. Он называется анахронизми служит для исторических сопряжений: то есть для перестановки или совмещения событий, происходивших в разное время, и для отождествления или уподобления друг другу лиц, живших в разные эпохи.
Анахронизм есть вообще свойство человеческой памяти: всякое воспоминание подобно сновидению, смешивающему в единый многослойный сюжет впечатления прошедших суток с переживаниями далекой юности. Посему неизбежно, что сопряжения являются генеральным приемом памяти коллективной. Исторические лица или исторические события мыслятся нами по образу-подобию лиц и событий, бывших и происшедших в другие времена.
Когда первые летописцы Петра Великого стали воспевать его реформы, они не умели придумать ничего иного, кроме подыскивания своему реформатору подобающих прообразов: Петра называли Ноем, Моисеем, Самсоном, Давидом, Соломоном, Александром
Абсурдность таких резюме не отменяет их первобытной логичности: тут всё зависит от степени веры и количества знаний. Чем меньше мы знаем – тем больше верим логике мифа и тем легче попадаемся под обаяние анахронизмов и тавтологий. А поскольку во все времена люди остаются людьми и им легче верить, чем знать, то история от поколения к поколению остается благодатной почвой для игры коллективной памяти – хоть идеологической, хоть математической.
История, как мать сыра земля, с регулярным постоянством плодит в бесконечном количестве взаимоподобные формы – образы нашего мышления, и впечатления от этой взаимоподобности – то есть впечатления от собственной нашей способности мыслить – натурально, влияют на переживание текущей повседневной жизни, уподобляя ее тихий поток бурному струению истории. И чем чаще задумываться о роли своей жизни в истории, тем легче оказаться во власти тавтологий и анахронизмов и начать жить по аналогии с прообразами, заданными нашим собственным историческим воображением.
Император Павел Первый строил свою жизнь, имея в памяти великие примеры истории – Петра Первого и Фридриха Второго. Он сам об этом говорил, сам это демонстрировал. Он сам дал повод для того, чтобы в анекдотах и летописях его жизни и царствования поток уподоблений умножился, и ему стали подыскивать новые и новые прототипы: Петр Третий, Гамлет Датский, Дон-Кихот Ламанчский, Калигула, Нерон, Иван Грозный, Михаил Архангел… В итоге образовались мифы, в которых собственной персоне императора почти не осталось места: его облик растворился в его прообразах.
Жизнь и царствование Павла Первого – это жизнь и царствование, переживаемые главным действующим лицом и его современниками как миф, составляемый наяву, – миф, в котором приходится жить, – тяжкое испытание для здорового человеческого организма.
В памяти очевидцев, оставивших свои воспоминания о павловской эпохе, вся эта эпоха обычно представлена как единый кошмарный сон, начавшийся немедленно по воцарении Павла – утром 7-го ноября 1796-го года. Вот что, например, сообщает один из самых добросовестных мемуаристов: «Рано утром 7 ноября наш командир <…> отдал приказ, чтобы <…> все офицеры явились на парад перед Зимним дворцом <…>. Едва мы дошли до Дворцовой площади, так уже нам сообщено было множество новых распоряжений. Начать с того, что отныне ни один офицер, ни под каким предлогом, не имел права являться куда бы то ни было иначе, как в мундире <…>. Кроме того, был издан ряд полицейских распоряжений, <…> запрещавших ношение круглых шляп, сапог с отворотами, панталон <…>. Волосы должны были зачесываться назад, а отнюдь не на лоб <…>. Утром 8 ноября 1796 года, значительно ранее 9-ти часов утра, усердная столичная полиция успела уже обнародовать все эти правила» ( Саблуков. С. 21–22).
Мемуаристу следует летописец: «Прежде всего была объявлена война круглым шляпам, отложным воротникам, фракам, жилетам, сапогам с отворотами, панталонам; <…> волосы следовало зачесывать назад, а отнюдь не на лоб <…>. Утром 8-го ноября усердная полиция успела уже обнародовать все эти правила» ( Шильдер. Изд. 1996. С. 279).
Между тем, если свериться с хронологией документов, можно заметить, что соответствующие правила были предписаны не сразу, вдруг, утром 7-го или 8-го ноября, а позднее и притом в разные годы. Так, круглые шляпы воспрещены к ношению 13-го января 1797 года, фраки и жилеты – через год, 20-го января 1798 года, а запрещение иметь тупей, на лоб опущенный, воспоследовало еще через год с лишком – 2-го апреля 1799 года.