Павлов
Шрифт:
– Видели, – сказал ученый, – что значит методика психологии? Мы, физиологи, в ней утонули бы. Грех нам отходить от нашей методы. Как я понимаю влияние пищи на расстоянии? Без канители, просто. Во рту она действует на нервные окончания языка, нёба, желез, а издали – на нервы глаз, ушей или носа. Ничего чудесного нет, и гадать не надо. В остальном нервный путь, что от глаза, что ото рта, один и тот же – в мозг. Оттуда следуют импульсы по командному нерву, вызывающие деятельность слюнной железы…
– Я с вами не согласен, – неожиданно вставил один из помощников, врач-психиатр. – По-вашему выходит слишком просто, а мне дело кажется
Ученый уважал этого сотрудника, – тот проделал недавно интересную работу, связанную с предметом, о котором сейчас шла речь. Он многократно вливал в рот собаке окрашенную в черный цвет кислоту, затем влил ей однажды чистую воду черного цвета – и убедился, что вода вызывает у животного такое же обильное выделение слюны, как и кислота. Никакой психологией нельзя было это объяснить. В своей диссертации, однако, помощник позволил себе много реверансов душе и психике, и Павлов их из рукописи удалил.
Удивительные люди, они требуют от него, чтобы он признал за психикой положение, независимое от физиологической функции. Да ведь это мистика, дуализм, черт знает что. Всякое движение мышцы или выделение железы предполагает причину, подлинно материальное обоснование. А чем обусловливается деятельность этой самой психики? Где у нее причинная связь?
– Я не сбрасываю ее со счетов, – возражал Павлов, – растолкуйте мне: в чем я неправ? Мы знаем, что в результате объективных причин возникает субъективное чувство. Чтобы в нем разобраться, начинают с тех явлений внешней среды, которые порождают всякую психическую деятельность. Казалось бы, так, а по-вашему выходит наоборот: не с причин, а со следствий начинать надо.
Ученый был спокоен, возражения сотрудников нравились ему, можно было поспорить, глубже вникнуть в сущность вопроса.
До чего непонятливый народ… Дух, говорят они, первичен, а телесное вторично, – а где доказательство? В его физиологической практике всегда выходило наоборот…
– Так вот, – продолжал свои объяснения Павлов, – позвольте ввести вас в круг дел.
Он любил думать вслух, и обязательно на людях. Павлов принадлежал к тому роду людей, у которых идея возникает в разговоре, или, как говорят, «мысль рождается на языке». Сотрудники привыкли к этой особенности ученого, обращавшей их в участников интимной стороны его мышления.
– Меня вот что занимает, – сказал ученый, – собака отвечает слюноотделением на шаги служителя, который несет ей пищу. Человеческие шаги в роли возбудителя аппетита, – тут открывается перспектива исследования того, что принято называть психикой.
– Послушайте, Иван Петрович!
Ученый вздрогнул от неожиданности, он забыл о сотрудниках и был очень недоволен, что ему помешали.
– Погодите… погодите одну минуту…
Молодой психиатр был очень возбужден, все это сразу заметили. Один Павлов, казалось, ничего не слышал и не видел.
– Я говорю, тут открывается перспектива…
– Позвольте слово, Иван Петрович!
Молодому человеку нельзя было отказать в слове, он находился в том состоянии, когда долго сдерживаемые чувства вот-вот прорвутся наружу.
– Я слышу от вас, Иван Петрович, такие рассуждения не впервые. Исследовать душевную жизнь животного с помощью слюнной железы в той же лаборатории, где недавно изучался
Сотрудник не стеснялся в выражениях, он негодовал и не скрывал своих чувств от ученого.
Павлов удивленно уставился на психиатра. Затем произошло нечто неожиданное. Вместо ожидаемого взрыва возмущения последовал громкий смех…
– Что вы горячитесь? Против кого восстаете? Против факта? Гамлет вы! Ни дать ни взять, принц датский. Слова, слова и неврастения. Перед фактом, молодой человек, надо шляпу снимать. Эх вы, филозоп! Я не отрицаю старых методов изучения деятельности мозга, – продолжал ученый, – раздражением его электричеством или удалением части мозгового вещества. Но если я хочу изучать мозг на животном бодром, жизнерадостном и здоровом, то позволю себе утверждать, что никакие иные методы не идут в сравнение с методом слюнных рефлексов!
Кто мог подумать, что разговор их так обернется?
Психиатр отстаивал духовный мир животного и человека от посягательства физиолога, от исследования души грубыми средствами.
Ученый уже не шутил, на лице его угасала улыбка – последний отблеск желания не доводить размолвку до ссоры. Вместе с улыбкой обрывалась их связь, а жаль было молодого психиатра.
– Не желаю залезать в собачью душу, – сердито помахивая своим пенсне, возражал Павлов, – к чему она мне? Поведение собаки! Экая важность – стать архивариусом фактов! Нам подай тайну их возникновения, законы, управляющие ими. Наши исследования должны будут впоследствии составить фундамент психологического знания, нельзя нам относиться к делу легко. Позвольте с вами поговорить по душам. Среди деликатных людей – профессоров, академиков – можно часто слышать такого рода фразу: «Иван Петрович занимается таким-то вопросом и приходит к весьма интересному выводу, но я держусь мнения иного порядка…» Согласитесь, нам с вами такая вежливость ни к чему…
– Я не смогу написать диссертацию так, – не дал ему договорить помощник, – как вы этого хотели бы…
– Антон Теофилович, – последовал на это спокойный ответ, – пишите свою диссертацию как думаете, я не могу быть деспотом.
Они разошлись, и навсегда. Таково было начало.
Много лет спустя, вспоминая об этом времени, Павлов пишет: «После настойчивого обдумывания предмета, после нелегкой умственной работы, я решил наконец и перед так называемым психическим возбуждением остаться в роли чистого физиолога, т. е. объективного внешнего наблюдателя и экспериментатора, имеющего дело исключительно с внешними явлениями и их отношениями».
Долгое время психология была для него как бы символом идеализма, а естествознание однозначно с материализмом.
Что рассказала слюнная железа
Физиология рассматривает будто бы особые предметы, процессы дыхания, питания, кровообращения, движения, ощущения и т. д., зачатия или оплодотворения, роста, дряхления и смерти. Но тут опять надобно помнить, что эти разные периоды процесса и разные стороны его разделяются только теорией, чтобы облегчить теоретический анализ, а в действительности составляют одно неразрывное целое.