Паводок
Шрифт:
Чего же ему хотелось?
Иметь друга, и только. Всем хочется иметь друга.
И пожалуй, в этом Тросет отдавал себе отчет. Ведь когда его спрашивали, есть ли у него друзья, он наверняка хотел бы ответить, что конечно же есть один, к которому он нет-нет да и заходит потолковать о том о сем, вдобавок надежный, каких поискать. Словом, друг что надо, Роберт, симпатяга, сосед, всегда готовый помериться силами, надежный малый, на него во всем можно положиться.
— Твой дом посреди стремнины. Нельзя тебе тут рассиживаться. — Я взял его за плечо, он вздрогнул, замер, и в тот же миг дом покачнулся. Самую малость, но покачнулся, что-то там уступило напору.
Обеими руками Тросет вцепился в столешницу.
Я сел на перевязанную бечевкой стопку газет. Он напоминал мне этакого фараона в гробнице. Чокнутый малый, изучающий рисунки и письмена, выбитые и нарисованные на стенах и потолке. Упрямый
— Еще две минуты — и я плыву обратно в Йёрстад.
— Ну, оно конечно… — пробормотал он, глядя в стол.
— Я не вернусь, — сказал я, подождал немного, встал и вышел за дверь. Спустился вниз, прошел по коридору на крыльцо, сел в лодку и начал считать до ста.
Мимо проплыли ель, морозилка, керосиновая бочка.
Досчитав до ста, я вылез из лодки, прямо по воде шагнул к перилам, распустил узел. И тут увидел на пороге Тросетовы резиновые сапоги. Я поднял голову. Он, в дождевике и зюйдвестке. В руке фибровый чемодан. Глаза прищурены.
— Иди садись, — сказал я.
Он еще сильнее зажмурился и пробормотал:
— Никогда этакой воды не бывало.
Я затащил его в лодку. Правда-правда. А что мне оставалось? Ухватил его за ногу и силком поставил ее в лодку. Потом взял старика за талию и поднял на борт, уложил на спину, головой к штевню. Он лежал и смотрел в небо. Я налег на весла. Лодка скользнула в сад, и мы поплыли среди яблонь. На ветках белели мелкие цветы. Тросет, словно худосочный Пиноккио, лежал и глядел на свои деревья. Может, думал о них. Может, о своей жене. А может, чувствовал, как когти паники вонзаются все глубже, все больнее, не давая ни о чем думать.
Кожаный диван, стеклянный столик, черная тиковая этажерка с дешевым кенвудовским музыкальным центром. Портрет лопаря, а рядом — крестьянские похороны. Я помню запах табачного дыма, пепельницы на столе в гостиной, вечно полные окурков. Шорох газетных страниц после обеда. Запах кофе из термоса, как вернешься со скотного двора. Добрый запах навоза в сенях. Трактор, урчащий на холостом ходу возле сараев. Лет с пяти-шести я мечтал сесть за его руль, газовать, поворачивать, выезжать на крутые участки, тащить на прицепе сено, пахать. Я мечтал о тракторе, как другие мечтают стать летчиками. В семь лет видел себя заправским трактористом: вот я сижу за рулем, орудую рычагами, переключаю скорости, утираю сопли, выезжаю на дорогу, а прицеп-то тяжеленный, с силосом. Мне нравилось смотреть, как отец задним ходом сноровисто подгоняет трактор к бетонному блоку, безошибочно попадает в пазы, спрыгивает на землю, закрепляет груз. В таких случаях я с гордостью думал: это мой отец, он все умеет. Настоящий хозяин. Когда-нибудь усадьба перейдет к Хуго, но пока здесь распоряжается он. Захочет — пойдет домой обедать или за скотный двор помочиться. Быстрый соскок с трактора, движение, которого никто, похоже, не замечал, и меньше всех он сам. Замечал один я. И с радостью предвкушал тот день, когда смогу вот так же соскочить на землю. Ходил за ним по пятам, стоял наготове с молотком, коробкой гвоздей или сеткой для курятника. Кустистые отцовские брови и спокойные глаза, бывало, в дрожь меня вгоняли. Иной раз я подходил к нему вплотную, хотел почуять запах его рук. Если он ходил в лес, валил там деревья и обрубал ветки, от его одежды шел свежий запах древесины. А временами его лицо замыкалось. Будто он обнаружил что-то такое, чем нельзя ни с кем поделиться. И тогда наставала тишина. Нет, тишина не то слово — вроде как сидишь возле динамитной шашки и слышишь шипение бикфордова шнура.
Он был работяга из тех, кто обтирает руки ветошью, ошкуривает бревна и рубит жерди, берется за дело без нытья и бахвальства, не смотрится по четыре раза на дню в зеркало, думая: ну, чем я не симпатяга?
Я вышел на улицу. Нина сидела на шелловской бочке. Мать с чемоданами и узлами топталась возле машины, будто ждала уже не один час. Я велел ей выбрать из этого багажа пару чемоданов или сумок. Она оглядела скарб, вытащила из кучи две сумки и чемодан.
Остальное я отнес на второй этаж. А на обратном пути еще раз проверил нижние комнаты. Открыл подвальные люки и двери, чтоб вода сливалась. Обошел гостиную, задержался у буфета, который так и стоял с приоткрытыми дверцами. Вытянул ящик с салфетками и фарфоровыми фигурками. У дальней стенки лежала небольшая пачка конвертов. Я достал их, открыл. Там были платежные бланки и уведомления страховщиков из «Стуребранн». Уведомления сообщали, что сумму задолженности мы сможем выплачивать по частям, так что сохраним страховку на дом от стихийных бедствий. Но в другом письме нас извещали, что наша страховка аннулирована. Прошлый год я точно выплатил страховой взнос, только вот какой и за что? Может, вовсе и не за дом. Ну и ну: мать умышленно прятала все эти бумаги! Получала их на почте, возвращалась домой, открывала буфет и засовывала подальше в ящик.
Я прошел на кухню, выглянул в окно.
Она по-прежнему ждала возле машины. Наверняка ведь все понимает. Если вода будет подниматься дальше, затопит Йёрстад и смоет постройки, никакой компенсации нам не видать. Что тогда? Жить негде. Полный финиш. Ничего у нас не останется.
Я въехал на гору и остановился. В нескольких километрах выше по реке, за верхушками елей, лежал Йёрстад. Я вылез из машины. Подъездная дорога уже под водой, вот-вот зальет калитку. По другую сторону, ближе к Брекке, река кольцом сдавливала Тросетов дом. Казалось, так и должно быть, словно дом его затем и построен, чтоб находиться посреди стремнины. Нина и Тросет тоже выбрались из машины. Он надел зюйдвестку, смахнул с лица капли дождя. Бода в реке закручивалась огромными воронками. Пока мы так стояли, в потоке объявился лось. Он пытался выплыть к нашему берегу, но течение понесло его дальше, вместе с деревьями, ящиками и всяким хламом. Внезапно он угодил в водоворот, закружился, будто на карусели, только морда и тяжелые рога еще торчали над водой.
Мы пошли назад, к машине. Остановился я неподалеку от каменного мостика через небольшой ручей и, когда открывал дверцу, увидел, что ручей затопил мост и промыл на нем поперечную борозду. Сейчас, подойдя к ручью, я понял, что машина здесь не пройдет. Вернулся к своим и сказал:
— Дальше пойдем пешком.
— Так ведь до Хёугера четыре километра! — воскликнула мамаша.
— Пойдем пешком, — повторил я, открыл багажник, вытащил чемоданы и сумки. Подхватил один узел, мешок и серый мамашин чемодан. Тут только и почувствовал, какой он тяжеленный. Подошли остальные, разобрали багаж и двинулись вброд по воде. Я запер машину и следом за матерью шагнул в ручей.
Неожиданно она остановилась, обернулась ко мне.
— Господи, я забыла выключить плиту! — В тот же миг она поскользнулась и потеряла равновесие.
Я швырнул чемодан на тот берег, бросился вперед и успел поймать ее, иначе бы она уплыла в Квенну. Мамаша молча лежала, вцепившись в свои узлы, барахтая ногами в мутной воде. Я подхватил ее под мышки, перетащил на другую сторону. Она села, отвела с глаз спутанные мокрые волосы, взглянула на меня.
— Ты не ушиблась?
— Нет! А ты?
— Да нет, в общем-то.
Остальные смотрели на нас. А мы на них. И вдруг все разом рассмеялись. Кроме меня. Мне этакое веселье действует на нервы. Я помог матери встать на ноги. Нина открыла чемодан, вытащила полотенце и сухую одежду. Мы с Тросетом отвернулись — мамаше надо переодеться.
— Шустрый ты, ровно молния метнулся.
— Не смотрите! — крикнула мать.
Как только она переоделась, мы пошли дальше.
Мать шла впереди, энергичными короткими шагами. Я знал, ей до смерти хотелось явиться в Мелхус этакой промокшей, бездомной бродяжкой, с жалким узелком пожитков в руках. Понятное дело, она была не в восторге от того, что пришлось оставить Йёрстад, но, раз уж поневоле бросаешь родные стены, в город нужно войти не иначе как мокрым до нитки, с высоко поднятой головой и неколебимой стойкостью в лице. А на тротуаре — толпа любопытных, стоит да смотрит. Я предполагал, что в Мелхусе, скорей всего, организован кризисный центр, и прямо воочию видел, как мамаша тащит Юнни вверх по лестницам, прокладывает себе дорогу сквозь очередь в контору, к стойке или к столу, толкает Юнни перед собой и крикливым голосом повторяет: «Поглядите на мальчика! На сынка моего! Бедняжка почитай что разут-раздет!» А потом начнет твердить, что нам никак нельзя ночевать на полу в спортзале вместе с другими бездомными; до тех пор будет голосить насчет немого оборванного сынка, что нам в конце концов отведут комнату в «Бельвю», лишь бы от нее отвязаться. Вот такая она, моя мамаша. Топая вниз по крутому склону, я смотрел, как она шлепает по грязи — ни дать ни взять терпеливая мученица. Теперь ее ничто не остановит. Она твердо решила гордо войти в город и добиться уважения и сочувствия от людей, которым, как ей казалось, на нее наплевать.
У подножия очередного холма Нина остановилась. Села на камень возле канавы, вытряхнула что-то из ботинка.
Мамаша уже была наверху и звала нас. Махала руками, показывая на реку. Нина обулась и пошла к ней. Я подхватил чемоданы, двинулся следом. Мамаша, прищурясь, смотрела в сторону Вассхёуга. Трое скотников выгоняли бычков с огороженного пастбища, что пониже усадьбы. Но мамаша смотрела не на них.
Выше по реке, под высоковольтной линией, плыло что-то непонятное.
— Вроде бы грузовик, — сказал я.