Пчела-плотник
Шрифт:
В саду часто появлялись шершни – стремительные осы 5-кратного размера – но вид этих страшных насекомых говорил, что они сумеют постоять за себя, их ловить Юра опасался.
Пчела-плотник казалась не менее страшной, но отличалась медлительностью. Появлялась она нечасто, неожиданно и ненадолго, однако после нескольких безуспешных недель он сумел выследить ее на флоксах, накрыть отцовской соломенной шляпой, затем вылить сверху полбутылки эфира, слушать медленно затихающее гудение, а только после этого достать драгоценную добычу. И смотреть, как могучая пчела
Тогда охота и убийство казались Андрианову естественным делом; тем же самым – на профессиональном уровне – веками занимались сотни энтомологов по всему свету.
Да и насекомые жили 1 лето.
Всего одно лето.
Правда, личинка стрекозы «Большое коромысло» – Aeschna grandis – развивалась под водой 3 года, дольше, чем человеческий детеныш в утробе матери…
Но сами стрекоза, жук или пчела не могли пережить даже первых осенних заморозков.
Цикл имаго – взрослых особей – продолжался несколько месяцев.
Юра укорачивал их жизни на какие-то дни или даже часы.
Не более того.
* * *
Но тогда было тогда, а сейчас было сейчас.
Сегодня само воспоминание о конвульсиях той единственной пойманной пчелы-плотника вызывало у Андрианова и отвращение и жалость и стыд за себя прежнего.
Тем более, что убивал он бессловесных тварей не ради хлеба насущного, а из дилетантского интереса. Именно дилетантского: без устали ловя и засушивая насекомых, Юра не заботился о мерах по их сохранности. И великолепную коллекцию его – повторяя вариант незадачливого героя эстонского романа – за одну зиму безвозвратно попортил музейный жук…
Прошли годы, мировосприятие несостоявшегося энтомолога изменилось коренным образом. Не просто коренным, а повернулось на 180 градусов.
Теперь любая – любая, хоть самая маленькая, короткая и никчемная – жизнь казалось ему самоценной. И он уже не понимал, как мог брать на себя роль бога, укорачивая ее хоть на несколько минут.
Во всяком случае, лет 6 назад на этой же террасе, где одна из так и не познанных женщин – донельзя практичная Светлана – варила варенье из только что собранной сакуры, он был занят делом.
Вылавливал из пахучей пены свалившихся туда ос, промывал чистой водой и выкладывал сушиться на карниз под окном.
Осы, кажется, были благодарны, потому что ни одна из спасаемых не пыталась его ужалить.
Но для понимания и восхождения потребовалось прожить долго. И ощутить наконец в себе даже не подспудное, а имманентное единение с природой…
Единение той глубины, какое имела выросшая на его глазах ель – имевшая метров 20 высоты и такой же длины конусообразный корень. Уходящий в землю невидимо,
А вот у него, Юрия Ивановича Андрианова, корней не имелось.
Ни конусообразных, ни еще каких-то – или были когда-то, да рассосались бесследно, что теперь уже не имело значения.
Как не имело теперь значения ничего вообще.
Пчела смолкла; то ли на что-то села, то ли улетела за дом.
Андрианов налил 3-ю рюмку.
Коньяк пах уже не так мерзко.
Точнее, не пах совсем. Обоняние обладало замечательным свойством: через некоторое отключало любой запах, даже самый неприятный.
Иначе, будучи трезвым, он задохнулся бы от смрада соседских нужников, выстроенных слева и справа на межах и не промывавшихся с сотворения мира.
Эти соседи, городские внешне, остались деревенскими.
Деревня, косорылая, короткопалая и кривоногая российская деревня – сидящая на табуретках, поедающая ложками жареную картошку, трущая тарелки старым носком без понятия о посудомоечной машине и испражняющаяся в вонючую дырку при современной доступности биотуалетов – всю жизнь была сущностью, самой ненавидимой Юрием Ивановичем и более других ему досаждавшей.
Ненависть подчинялась III закону Ньютона: она была взаимной. Андрианов не замечал вокруг себя огородных обезьян в драных штанах, оно тихо гадило, выливая ночные горшки с дорожки на его луговую террасу. Это быдло, окружающее его по жизни, он бы скрутил в бараний рог – но увы, всегда был в меньшинстве. Сам себе казался белой вороной, залетевшей в кучу свиней.
Но сейчас он не ощущал омерзительных миазмов, хотя запахи воспринимал с особой остротой.
Впрочем, в последние годы, почти утратив зрение, он обнаружил невероятное обострение остальных органов чувств, особенно слуха. Даже знакомых людей он узнавал прежде по звуку шагов и тембру голоса, а уж потом, подойдя вплотную, различал лица.
Он подумал о звуках – и тут же услышал слабый шорох.
Шуршание шло из-под ели – с узкой полоски между серыми бетонными плитами террасы и такими же, поставленными вертикально по краю для удержания осыпающейся земли.
В детские годы Юры Андрианова там росла обычная трава.
Позже на том месте Юрий Иванович несколько лет подряд безуспешно высаживал привезенные из леса сумрачные папоротники. Которые, выстроенные в ряд, сначала вроде бы принимались, на 2-й сезон начинали сохнуть через один, на 3-й исчезали полностью.
А еще позже на месте папоротников сами по себе разрослись откуда-то взявшиеся ландыши. И каждую весну радовали глаз своими серебряными звоночками, а душу – тонким ароматом.
Сейчас ландыши не только отцвели, но и высохли; под елью виднелись их серые скрученные листья, напоминающие шероховатые шкурки оберточной бумаги, среди которой расплывчато алели капельки ягод. А шелестела там ящерица – одна из тех динозавров, ради которых он пытался культивировать еще более древнее нецветковое растение.