Печаль полей (Повести)

Иванов Анатолий Степанович

Будто ища защиты от этих безжалостных слов Дорофеева, от его худой и зловещей руки, действительно протягивающей ей конверты, она кинула беспомощный взгляд в одну, потом в другую сторону. Но справа от себя увидела лишь те же пологие холмы, рассыпанных по склонам сопок коров и овец. А слева, прямо через засеянное поле и в самом деле шли к ней на помощь вроде Катя-трактористка да кладовщица Легостаиха. Но что это идут-то они так медленно? Будто ничего и не знают, вон о чем-то спокойно переговариваются, а трактористка помахивает себе зажатым в руке платком да еще и похохатывает…

Она еще раз бросила обезумевший

взгляд на Дорофеева. Протягивал он теперь ей конверты или нет — Катя Афанасьева не видела. И лица его не видела, не различала, его фигура и фигура Гайдукова обрисовывались смутно, они будто находились за толстым туманным пластом. А дальше, высоко над ними, за таким же толстым пластом торчал белесый круг солнца, и этот круг начал вдруг приближаться, быстро увеличиваясь до невероятных размеров, обжигая нестерпимым жаром. И, уже защищаясь от этого испепеляющего огня, Катя прокричала на все поле страшным голосом: «Не-ет!», повернулась и побежала навстречу подходившим женщинам. Но сил хватило сделать только несколько шагов, ноги подломились, и она рухнула лицом вниз, в разогретую солнцем землю, только что засеянную тяжелым зерном.

* * *

Несколько дней она лежала дома без всяких чувств, онемевшая, почти ничего не пила и не ела, и вроде даже не плакала — так, промокнет платком бесшумно наполнившиеся глазницы и снова лежит молча, смотрит в потолок.

Дети в первый день поскулили, как щенята, горше всех всхлипывал Захар. Что ж, подумала Катя без удивления, как-то равнодушно, он самый большой из Тихомиловых, шесть лет ему было, как уходил на войну Степан, он только и помнит отца. Но Захар же и покрикивал на остальных: «Разнюнились, умолкните! Без вас мам Кате тошно…»

Мало-помалу дети утихли, шебаршились по углам, будто мышата, а потом стали заниматься своими обычными делами, утром, пожевав чего-то, убегали из дома. Катя слышала за окном их голосишки, тревожно думала иногда: «Еще сказать, чтоб далеко не убегали, Пашка-то Пилюгин прибьет же их. Или он из Березовской школы еще не приехал?» Но, когда дети возвращались в дом, ничего им не говорила.

Несколько раз появлялись в доме Марунька-счетоводиха, дед Андрон и даже болезненная бабка Андрониха, они о чем-то спорили, что-то делали по хозяйству, но Катя и на это не обращала внимания, она лежала, отвернувшись к стене, все ей было безразлично, и загорись дом, она бы не пошевелилась, какая разница, сгорит он или не сгорит, будет завтра новый день или так и не займется, жить ей теперь все равно нечего.

Однажды, пробудившись от ставшего уже привычным забытья, она услышала в доме голос кузнеца Макеева:

— Свари лапшу из этого куря да силком ей жижу хоть сквозь зубы влей. Тут муки вот еще. И на квашню хватит.

«Он-то зачем тут? — с удивлением подумала она о Макееве. — Еще куря какая-то, мука…»

Но вслух тоже ничего не сказала.

В другой раз та же Марунька, уже под вечер, толкнув ее, сказала:

— Гляди-ка, чего я привезла тебе. От Мишухи твоего письмо.

Это было первое письмо от братишки из заключения. Катя шевельнулась, разлепила горячие губы:

— От Мишеньки?! Ну что ж ты, читай…

Мишка, добрая душа, слал всем поименно поклоны, спрашивал, живы ли и здоровы все их с Катей малолетки, как она там с ними управляется, наказывал

особо следить за Игнатием, потому что «он, дурак, заполошный, любит на дерева лазить да качаться на ветках, и брякался оттуда даже при мне не раз». И лишь далее сообщал, что находится не в тюрьме, а в колонии, конвою за ним никакого нет, работает в тепле, в картонной мастерской, клеят они большие коробки дли махорочной фабрики, в которых якобы солдатам на фронт табак отправляют. «А самое-то главное, Катя, в чем? На следующий год я учиться буду, — делился радостью Мишуха. — Начальник колонии тут, Катя, хороший, он вызывал меня, расспросил обо всем, за что меня осудили…»

— Ну-к, дай сюда, — встрепенулась на этом месте Катя, вырвала письмо и стала дальше читать про себя: «…ну, я ему, Кать, все рассказал без утайки про Пилюгина, ты уж прости… Про то, значит, как Донька наша помирала. Он, конечно, начальник-то, не похвалил меня за Пилюгина, да и сдалося мне, не шибко и осерчал, только головой покачал, белая у него голова-то, как у дедушки Андрона, да сказал, что начальник мастерской меня хвалит, что если я так же хорошо и дальше буду работать, то осенью он меня в школу учиться определит, а то, говорит, что ж это такое, молодой парень, а окончил всего четыре группы…»

В конце письма Михаил просил об нем не изводиться, «в колонии, Кать, конечно, и шпаны всякой имеется, да я с ними не якшаюсь». И в заключение спрашивал, пришли ли письма от бати да от Степана Тихомилова, как они там воюют, просил передать им тоже его поклоны и объяснить, что он «не извергом вырос, а Пилюгина Артемия еще бы дважды без жалости убил, как фашиста…».

Катя читала, слезы капали на жесткий, грубый листок, промачивали его насквозь. Потом это промокшее письмо она спрятала на груди, будто хотела высушить теплом своего тела, и снова лежала на кровати, отвернувшись к стене, без движения до утра.

А утром, едва разбелилось, в доме опять появился дед Андрон, не опасаясь разбудить детей, сон их на рассвете каменный, громко затопал по полу мокрыми сапогами — с полночи, оказывается, ударил дождь, громыхал до самой зари гром, а Катя, лежа в тяжком полусне, ничего этого и не слышала. Но от топота Андроновых сапог, от его злой воркотни она очнулась, села на кровати, спустив ноги на пол, стала молча глядеть, как он щепал на растопку лучины от мокрого же полена.

Похудевшая и растрепанная, она повернула голову к светлому оконцу — там брызгал уже не сильный теперь дождик, теплый, парной, видневшаяся в окно седловина меж двух холмов была заполнена белым туманом. По этой седловине стекала к деревне каменистая дорога, по ней сейчас медленно текло вверх колхозное стадо. Коровы, телята, овечки и ягнята, удаляясь, таяли в этом белом молоке, растворялись бесследно.

— Ну, поднялась, слава те господи, — проворчал старик. — А то уж один пожар не сгаснет, а другой, гляди, займется.

— Что такое? Стряслось чего, что ли? — спросила Катя, не узнавая своего голоса.

— Вчерася Федотья Лидку костылем избила и в доме заперла. Сожгу, орет, тебя прямо в дому, что пастушить им взялась… Вчерась табун кузнец Петрован выгонял, седни Маруньку-счетоводиху я уж до обеда своим распоряжением нарядил, а после обеда, с конишками как управлюсь, сменю ее. В район ей за почтой надо. Ать, зараза, не горит…