Печальная принцесса
Шрифт:
– Да ничего… – Она почему-то покраснела. Глаза его, светло-желтые, стали почти белыми. – Вот, живу, работаю. А что? Тебя мой послал?
Если бы Виталий был жив, то эта ситуация была бы вполне ожидаемой, реальной, тем более если учесть, что Виталька дружил с Мишкой с ползунков, что называется.
– Нет, я сам.
– Ты случайно сюда зашел или знал, где я работаю?
Вместо ответа он неопределенно пожал плечами. Но и она решила не быть назойливой: захочет, сам скажет, к ней ли он пришел, специально, или же просто зашел в магазин, прогуливаясь по городу.
– Разговор есть, Лиля, – вдруг сказал он, и впалые щеки его порозовели. – Отпросись, здесь неподалеку кафе есть, хочу пирожными тебя угостить.
– Миша, спасибо, конечно, но я на работе, ты сам видишь, какой наплыв покупателей, я не могу отпроситься.
– А
– Я понимаю…
И вдруг она поняла, зачем он пришел. Не пришел, а приехал и, должно быть, провел в городе не один день, прежде чем нашел ее. Возможно, он знал от ее подружек из Хмелевки, что она работает в парфюмерном магазине, и приехал с твердым намерением разыскать ее во что бы то ни стало. Ее затошнило, словно в магазин вошли люди в форме и, позванивая наручниками, направились прямо к ней. Миша Илясов. Его дом находится неподалеку от того заброшенного дома, где прежде жила баба Марфа и в колодце которого сейчас догнивал Виталий.
– Миша… Может, подождешь до вечера? Если у тебя нет денег, я дам тебе, сходишь куда-нибудь в кафешку, поешь.
Она вдруг подумала, что можно еще все изменить, сбежать, спрятаться, благо деньги у нее есть. Но что будет дальше? Мишка – злой парень, злой и от природы, и от жизни. Вечно нищий, вечно пьяный, вечно всем недовольный и мечтающий жить почему-то в Японии. Идея-фикс. Сейчас он станет требовать денег. И, если только она ему даст хоть рубль – все, прощай спокойная жизнь. Надо отпираться, отказываться, изворачиваться.
– Тебе привет от твоего милого, – услышала она и побледнела. Все, началось.
– Ну, и где он? В Москве? Что, много заработал и решил меня вернуть? Тебя вот послал?
– Он в погребе бабки Марфы. Думаю, от него уже ничего не осталось.
– В каком еще погребе? Ты что говоришь-то?! Упал, что ли? Напился и упал?
– Я все знаю, Лиля. – Он не мигая смотрел на нее, и лицо у него становилось каким-то зеленым, словно он сейчас грохнется в обморок. Или это ей только показалось?
– Что ты знаешь? Он вернулся? Ну и что ж с того, этого и следовало ожидать, – нервически хохотнула она, – не всю же жизнь он собирался провести в Москве. Или ты приехал, чтобы рассказать мне, что он нашел себе кого-нибудь? Можешь мне поверить, Виталий для меня сейчас ровным счетом ничего не значит. Да и вообще, Миша, ты, как никто другой, прекрасно знаешь, что он за человек и стоит ли за него цепляться. Может, ты еще ничего не понял, так я скажу. Я начала новую жизнь и собираюсь замуж!
Она лгала, потому что как раз замуж-то ее никто и не звал. Было много мужчин, много любви, и даже взаимной, было много денег, подарков, цветов, золота в самом натуральном смысле этого слова (особенно любил дарить золотые безделушки Семен), а вот замуж не звали, словно она была прокаженная. Вот интересно, что бы изменилось в ее жизни, если бы Семен или Роман узнали, кто она такая на самом деле, на что способна и что скрывает она в своем прошлом, – разбежались бы все, как крысы с тонущего корабля!
– Лиля, да ты как будто не слышишь меня? – В его прозрачных белесых глазах проступили черные злые зрачки. – Говорю же: я все знаю! Я видел, понимаешь?! Видел, – он приблизил свое лицо к ее уху и прошептал: – Я видел, как ты тогда, ночью… в детской коляске… Я не спал, был во дворе, стоял на крыльце и отливал, когда увидел тебя. И его ноги, торчавшие из коляски. А потом тебе пришлось вытаскивать его из коляски, подволакивать к колодцу. Звук падения его тела был такой глухой и вместе с тем такой громкий… Он до сих пор стоит у меня в ушах. Ты утопила моего друга, Лилечка!
– Да ты спятил?! – На ее лбу проступила испарина. В ту же минуту она вдруг отчетливо увидела снова ту же самую коляску, только в ней уже лежал Миша Илясов. Заискрилась электричеством мысль: надо срочно попросить Семена купить ей машину. К черту коляску!
…Мишка заставил ее привести его к себе домой, вернее, туда, где она жила с Катей, он хотел увидеть кровать, как он сказал, где ею пользовались городские недоноски. От него дурно пахло, как от давно не мытого мужика, и он насиловал ее долго, так долго, сколько она могла терпеть, после чего ее стошнило прямо на него: она извернулась, голая, потная и грязная, от его грубых прикосновений, и ее вырвало ему на голову.
Грязный шантаж, грязный Илясов, грязная история, дурно пахнувшая, как и вся ее жизнь.
Удивительное дело, он, эта скотина, оказался последовательным в своих желаниях и отказался от денег, которые она предложила ему уже перед самым его уходом. Нет, сказал он, мне нужна только ты. Сначала ты была Виталькина, а теперь – моя, я так хотел, так оно и вышло.
На следующий день она встретилась с Семеном и попросила купить ей машину. Она знала, что он не откажет ей, даже обрадуется, тем более что он и раньше предлагал, но она отказывалась, говорила, что боится садиться за руль. Теперь ей было все равно: Лиля внушила себе, что она не дура, научится водить машину, как это делают другие женщины, это не так уж и сложно, если это умеют делать существа низшего порядка, к коим она причисляла теперь мужчин. Записалась на водительские курсы, ездила много, платила дорого, чтобы только поскорее освоить вождение, чтобы разобраться, что к чему, чувствовать габариты автомобиля и не бояться, что тебя саданут сбоку, спереди, сзади. Учила правила, много времени проводила с Семеном, требуя, чтобы он проверил ее знания, рисовала самые сложные ситуации на дороге, чтобы понять принцип безопасности движения, и просто горела ездой, машиной, скоростью. И все это – ради одного-единственного пассажира, ради одной-единственной поездки.
Илясов приезжал каждую неделю в среду. Свидания проходили все в той же комнате, которую Лиля начала уже ненавидеть, особенно кровать, которую раньше считала единственным удобным и чистым местом на всем белом свете. Теперь же она была осквернена тяжестью, запахом и потом насильника, хотя и обреченного, уже почти мертвого. Вот только он сам об этом не знал. Больше того, ему казалось, что их встречи доставляют ей физическую радость. Он говорил ей, не прекращая своих судорожных механических движений, что она его еще полюбит, потому что его невозможно не полюбить, он сильный и ласковый мужчина, он просто создан для любви. Она не узнавала Мишу Илясова, она видела перед собой (крупным планом, до капель пота, до волоска на поросшем угрями носу) психически больного, свихнувшегося на сексе мужчину, извращенца, возомнившего себя половым гигантом. Каким же подарком для него, влюбленного в нее по уши и всю жизнь, по его словам, мечтавшего о ней, оказалась та роковая ночь и тот царапающий, страшно дребезжащий, постанывающий скрип старой детской коляски, в которой трясся по кочкам окровавленный, заколотый, как гусь, кухонным ножом, его друг детства, его соперник, его тайный враг! Он был уверен, что из страха быть разоблаченной она исполнит любые его желания, и когда это чудо произошло, и он, ошалевший от чувства своей значимости и владения ситуацией, испытал неизведанное наслаждение обладания и одновременно безнаказанности, он, разумеется, не мог не потерять осторожность и бдительность. Больше того, с каждой встречей с Лилей ему казалось, что она привязывается к нему все сильнее и сильнее, и вот однажды, когда он в момент жгучего наслаждения почувствовал ожидаемый прилив приятной расслабленности и чуть было не уснул, утомленный, на сбитых простынях, рядом с женщиной, которую он теперь считал своей собственностью, он услышал сквозь дрему ее нежный голос, предлагающий ему холодного пива.
– Прощай, болван, ты сам напросился на встречу со своим дружком-идиотом, иди же к нему, он давно тебя ждет! Чао-какао!
Растворенный в крови клофелин сделал свое светлое дело, и глубокой ночью, когда Катя крепко спала, Лиля выволокла из-под кровати спрятанное там бесчувственное тело насильника, называвшегося когда-то другом детства Мишей Илясовым («Айда на тарзанку, там и Виталька будет! Мать груши дала и сливы, а вечером «Неуловимых» показывать будут!»), открыла дверь и вышла на лестничную клетку, прислушалась… Потом вызвала лифт, чтобы в случае, если в подъезд кто-то войдет и вызовет его, она непременно услышит, и на том этаже, где в это время она будет находиться со своей ношей, вывернет лампочку или сделает что-то такое, чтобы не привлекать внимания ни к себе, ни к тому, что будет лежать на лестнице. Отправляться вниз на лифте вместе с полутрупом она не рискнула – как она поведет себя, если лифт остановится на каком-нибудь этаже и человек, вызвавший его, увидит ее рядом с лежащим на заплеванном полу лифтовой кабины человеком? Рассуждая таким образом, она выволокла тело из квартиры, прикрыла дверь и принялась стаскивать его по лестнице вниз.