Печалясь и смеясь
Шрифт:
Это, конечно, вранье. У него была молодая жена, которую он внес в дом, а потом неумело и бездарно лишил невинности. Ты, сволочь, помнишь это? Что и на второй, и на третий раз ты был козлом, а молодая жена спеклась комом на всю жизнь. А тут привалило новое время. И молодая, опытная, как проститутка с красных улиц Парижа, показала тебе класс, о котором ты не ведал, потому как козел. Ну, кто ж бежит от вкусного. Дети еще маленькие, а на жену смотреть нельзя без слез – такая никакая. И ты уходишь гордый от счастья коитуса. Ничего же выше нет, кричишь ты в запале. Ну, подумаешь, еще чуть-чуть искривился мир, но не ты же начал? Все от века.
Говорят
В эту пропасть мы заглядываем уже много лет.
Я всегда была уверена, что те жуткие истории, которые происходят в семьях, это истории не моих знакомых. Это где-то далеко, за пределами моего круга. И зря.
…Мы с ней были знакомы по журналистике, у нас были одногодки дети. Она была очень мила и всегда с нежностью говорила о дочери. Помню, что я даже чуть завидовала: в собственной дочке я как бы не находила бесчисленных достоинств той, другой барышни.
Читаю в газете: молодая мать выбросила в мусоропровод рожденного дома ребенка. Ловлю себя на мысли: у меня уже не дрожат от информации руки, уже принимаю ее сразу, как будто сама и ребенок, и мать, и бабушка. Говорю себе хитро придуманное: это не касается никого из моих близких, ни дальних знакомых. Это другой мир. Мир нелюдей, к коим я не принадлежу. А потом узнаю, что все это сделала дочь той моей милой знакомой, сделала при полном согласии и даже участии мамы. Избраннику барышни, завтрашнему мужу, ребенок был не нужен, поэтому выход был найден в мусоропроводе.
Через сколько-то лет убийца вышла из тюрьмы, вышла замуж уже за другого, родила ребенка, не выбросила его и живет себе и поживает. Бабушка щебечет над внуком. Этот пасьянс я не сложу никогда. И на вопрос, как можно после такого жить и как с ними могут сосуществовать люди, у меня нет ответа. Хотя я отдаю себе отчет, что моя нетерпимость относит меня от той веры, которой я принадлежу, так сказать, волею судеб. Мое ли дело это – не прощать? Дело ли это людей? Ведь всегда можно найти какое-то оправдание… Лазейку для собственного комфорта. Вы можете? Я не могу. И да простит меня бог, что я беру на себя грех непрощения, что я когда-то уверовала в аксиому о слезинке ребенка и никогда не усомнилась в истинности ее. Вот только что делать с потоками слез детей времени мусоропровода и мочения в сортире? Может, объявить это не слезинками, а назвать коротко: поток. Это хитро. Поток – это когда много, поток – это уже и сила, и мощь. А мощь можно и не жалеть. Один плачущий старик, он, конечно, саднит сердце. А если их тыща? Это уже полчище, сила. И их уже можно ненавидеть. Надо не видеть конкретного лица, надо всех умножить, чтоб стерлись черты. Этим всегда занимались великие убийцы. Но, оказывается, и в отдельном случае факт стертого лица (не помню, не знаю) срабатывает. О, как это страшно! Даже если дело не доходит до конца, до смерти. И все остаются живы. Обрушение человеческой личности начинается не с общественных катаклизмов, хотя они весьма этому способствуют, а с крохотной клетки в душе, вдруг почему-то потерявшей жалость.
Жалость – единственное, что есть у человека, а нет у дерева и собаки. Я полагаю, что любовь и ум у них есть свои (фауно-флорские). Жалость же – это бессознательное приятие и сочувствие, не руководимое никаким рациональным интересом. Это качество было затоптано системой, где человеческая личность была не простым винтиком, а вбитым гвоздем, скрепляющим стену государства, которую когда-то Ленин назвал – «ткни, и развалится», а посему, став вождем, вбил столько людей в укрепление стены, что она стала воистину стеной плача, наша великая государственная стена. Жалость была там лишней. Она как бы унижала силу и прямоту гвоздя.
Когда сейчас обижают детей и стариков, тычут пальцем в демократов, либералов, хотя все они продукт той системы, которая будет работать еще долго-долго, ибо нет более самосохраняющейся и самовоспроизводящей себя силы, чем человеческая природа, вскормленная злом. Человек – то, что он съел. То, что он прочитал. То, из-за чего он плачет, смеется. То, на что он в результате способен ради другого человека. Близкого, очень близкого и совсем далекого. Но мы не о далеких и даже не о близких. Мы о тех, кто очень, очень близок, а потом раз – и его отбрасывают ногой.
Не бойтесь! Мария Гансовна уже скончалась
Хозяйка, молодая, нервная женщина, предупреждает гостей сразу: «О политике не говорим. И о футболе тоже».
– Ну, ты совсем, – встревает ее мать, которая умеет говорить только о политике, но говорит о ней так, что я люблю ее слушать. Так говорят о детях и внуках, с нежностью и страхом. Она ходит по квартирам, собирая подписи за кандидатов, потому к нежности и страху прибавляется заискивание и жалость. Вот соедините все это вместе – будет мама хозяйки. Она оскорблена условиями застолья.
– В детстве была такая игра, – говорит дама с красивыми серьгами, рассчитанными на куда большее, чем у нее, расстояние от ушей до шеи. Дама мне нравится абсолютной доброжелательностью принять любой разговор, пить то, что наливают, и не обижаться на дураков. – Так вот в детстве мы играли в «да» и «нет». «Да» и «нет» не говорить, не смеяться, не улыбаться, губки бантиком держать.
– А Романцева надо гнать в шею, – говорит тесть хозяйки. – Поставил в ворота козла… А тот и ноги растопырил…
– Заткнись, – толкает его в бок жена. Она боится невестки.
И мы молчим. Потому что разношерстную компанию могут объединить только футбол и политика. И еще болезни. Я хочу выручить хозяйку и начинаю рассказывать про «дружище Биттнера», как нежно его называют на одном радио. Но тему обрывает хозяйка.
– Ненавижу радио, – говорит она. – Голоса эти… Научились бы говорить по-русски…
– Голос – страшная сила. – Это дама с серьгами. – От него может идти такая отрицательная энергия.
– Энергия идет от всего, – это я. – От людей, предметов, вот этой чашки… Сколько людей из нее пили?
– Нисколько, – ехидно говорит хозяйка, – сервиз новый.
– Что касается энергии, – милая женщина с серьгами деликатно тушит хозяйку, – если мы восхитились горой или каким-нибудь пейзажем, значит, это они послали нам импульс восхищения.
– Естественно, раз они красивы, мы и восхитились.
– А для скольких эта же гора и этот же пейзаж – тьфу! Нет, импульс, живой ток получает тот, кого выбрала сама гора… Они нас выбирают, а не мы их.