Печать богини Нюйвы

Астахова Людмила Викторовна

– А ведь этот грубиян из Чу в чем-то прав, – заметил он, улыбаясь в ответ на ее улыбку. – Лисьи чары – такие, где уж с ними справиться обычному человеку…

И наклонился ближе, понимая, что делает совершенно не то и абсолютно не вовремя, но не в силах себя остановить.

Люси

Конечно, это были чары, только, разумеется, не лисьи. Нет, тут сработало другое колдовство: и чувство облегчения от едва миновавшей опасности, и веселое возбуждение от удачной уловки, и общий, один на двоих, смех,

и, что уж греха таить, близость и тепло полуобнаженных тел. Люсю трясло то ли от пережитого страха, то ли от смеха. Она, и под одеялом прячась, и чувствуя, как чужие взгляды обжигают ее выставленную напоказ ногу, думала не о чуских солдатах и не о том, что они могут с ней сделать, если найдут. Нет, совсем даже не о том. Между ней и чужим, враждебным миром вдруг словно выросла надежная стена, притом живая, теплая и… ничуть ей самой не угрожающая. Нет, не стена даже – стены Людмила недолюбливала и, если не удавалось разбить или снести, предпочитала перелезать или обходить. Не стена, а щит. Щит ведь лучше стены, его можно опустить, когда беда больше не угрожает, да и с собой носить не так уж тяжело.

Там же, под одеялом, девушку вдруг настигло и странное чувство общности. Она внезапно ощутила чужого ей в общем-то, древнего мужчину как себя, словно они оба были частями чего-то большего, как правая рука и левая. Он говорил, а она беззвучно шевелила губами, и слова были теми же самыми – Люся и сама лучше бы не придумала. Он поднял руку в приветливом жесте, а девушка, даже не видя, почуяла это движение так, словно это она сама, а не командир Лю, показывала чусцам кинжал их генерала. Будто она стояла за плечом Пэй-гуна… Нет, не так! Будто она в тот момент стала мятежником Лю, разделила с ним одно тело и общие мысли, общие чувства и желания – тоже общие.

Именно поэтому она уже знала, что он сделает, знала раньше, чем встретилась глазами с его взглядом, одновременно тяжелым и странно растерянным. Знала прежде, чем он наклонился, скользнув длинными прядями распущенных волос по ее обнаженным рукам. Знала и даже ждала этого движения, этого осторожного, очень бережного касания губами губ. Мятежник и повстанец словно спрашивал разрешения, и, похоже, едва ли не впервые в жизни. Люся и это поняла, каким-то запредельным чутьем почуяла, как настоящая многохвостая лиса, которой ведомы все вещи под Небом.

И это было так естественно, так понятно и просто, что девушке и в голову не пришло противиться. Как можно отталкивать часть самого себя? Все равно что левой руке отвергать правую! Она бы подумала об этом, если бы оставалась в состоянии думать. Но мысли разом улетучились, остались только эмоции, а поцелуй все длился и длился, и прекращать Люсе не хотелось совсем. Она не заметила, как приподнялась и села, не осознала, что уже не просто разрешает, а сама чуть ли не берет без спроса, и если бы им обоим не нужно было еще и дышать…

Способность соображать вернулась разом к обоим, но первым одумался Лю. В голове девушки еще не успела родиться и окрепнуть паническая мысль: «Боже мой, я целуюсь с человеком, который умер до Рождества Христова!» – а доисторический мятежник уже отпустил «лисицу», но совсем отстраняться не стал. Так они и сидели друг против друга,

не отводя глаз, и вид у командира Лю был такой потерянный, словно его оглушили. Себя-то Люся видеть не могла, но чуяла – у нее взгляд такой же шальной и изумленный.

– И… что это было?

Она спросила первой, потому что поняла: сейчас он придет в себя окончательно, отскочит на пару шагов и заведет старую песню насчет «недостойного крестьянина» и «смиренного ожидания казни». И на этот раз – всерьез.

Вопрос подоспел вовремя. Лю Дзы словно очнулся, тряхнул головой, глянул на свои руки так, будто впервые их увидел, и растерянно пожал плечами:

– Не знаю. Наверное, порыв или…

Люся нетерпеливо фыркнула. Оправдания насчет поцелуев ее интересовали в последнюю очередь. То есть поцелуя. Одного. Пока одного. Потому что будут и другие, не могут не быть.

– Я не о том! – отмахнулась она. – Я о другом. Почему это было… так?

Она даже разозлилась от невозможности объяснить словами то, что имела в виду. Описать ту непонятную общность и естественность, которые никуда не делись. И доверие. «Почему я тебе доверяю?» – вот что она хотела спросить, но Лю понял без слов и ответил именно на этот незаданный вопрос:

– И этого тоже пока не знаю. Ничего, если я не стану извиняться?

Честность его была воистину подкупающей. Наглость, впрочем, тоже.

– Тогда и я не стану. – Люся весело прищурилась. Все правильно. Извиняться – значит, показывать, что ты сожалеешь. А сожалеть им обоим было не о чем.

– Мы остались живы, – покачал головой Лю, приводя в порядок одежду. – Вот что удивительно! Небеса опять отвели от меня смерть… второй раз за три дня! Если это лисьи чары, то они просто замечательные. Мне нравится.

– Никаких чар. – Девушка тоже решила, что пора бы одеться. Его она совсем не стеснялась и не опасалась, но разгуливать в одном только нижнем белье было неуютно. Да и холодно. – Никаких чудес. Мы остались живы, потому что ты нас спас.

– Ну уж нет! – Мятежник стремительно обернулся и глянул так, словно они опять целуются. – Мы нас спасли. Мы вместе. Мне не стыдно разделить победу с женщиной, и вот это у меня точно в первый раз.

Люся просто кивнула. Такое признание стоило всех поцелуев мира, и уж это-то она прекрасно поняла.

«Я сидела на маленькой резной скамеечке в центре огромного походного шатра, слушала, как шелестят на ветру флаги, и вспоминала, что нам говорили на уроках Закона Божьего касательно участи душ людей, умерших до рождения Христа. Ад, их всех ожидал ад».

(Из дневника Тьян Ню)

Глава 9

Честность – лучшая политика

«Если бы люди всегда говорили, что они думают на самом деле, – о себе ли, о других ли, наш мир был бы совсем иным. В чем-то гораздо хуже, но во многом – определенно лучше. И уж точно опасных иллюзий у его обитателей заметно поубавилось бы».

(Из дневника Тьян Ню)

Тайвань, Тайбэй, 2012 г.