Печать Цезаря
Шрифт:
Германский всадник ранил мне ногу, так что я не мог держаться на лошади. Начальство над своими всадниками я поручил Карманно и, обняв его, со слезами на глазах просил не оставлять нас и вернуться как можно скорее с паризскими новобранцами.
— Помни, что ты оставляешь нас в пасти волка!
Посреди ночи, когда луна спряталась за тучи, вся конница тихо спустилась вниз.
С городских стен мы внимательно прислушивались и дрожали от страха, как бы неприятель не услышал лошадиного топота, как бы ржание какой-нибудь лошади не встревожило его. Мы долго ждали, что вот-вот в римском лагере ударят тревогу, но всё было тихо.
Когда месяц вышел из-за туч, мы издали увидели блеск оружия нашей конницы и с грустью думали, что через тридцать дней, при свете такой же луны, нас, может быть, не будет уже в живых, если только Галлия не предпримет усилия спасти нас.
Верцингеторикс знал, что один лишний день может стоить нам жизни. Поэтому он приказал собрать все хлебные запасы, и всё было убрано и заперто в амбарах; а у дверей были поставлены часовые с мечами наголо. Каждое утро все воины получали по пайку, а невоины по полпайка. Мы страдали от голода, от жары и от беспокойства. А что, если тридцать дней минуют, и к нам не явятся на помощь?
Римляне, не переставая, и днём и ночью производили земляные работы. Целая сеть окопов окружала наш город, и с каждым днём кольцо становилось всё теснее и теснее. Вокруг города появились ямы, в которых торчали острые брёвна, а в зелени кустарников были спрятаны капканы.
Нельзя сказать, чтобы мы беспрепятственно дозволяли им производить работу: мы делали частые вылазки, завязывались кровопролитные сражения, оканчивавшиеся каждый раз не в нашу пользу.
Снаряды и камни, бросаемые римскими метательными орудиями, всего более наносили нам вреда, выбивая из строя множество людей. Баллисты пускали в нас страшные заряды с бронзовыми крыльями и стальными наконечниками, от которых нельзя было спастись никаким щитом.
XIV. Голод
Вскоре мы увидели по другую сторону римских лагерей, как работали под палящими лучами солнца целые вереницы галльских крестьян, погоняемых розгами. Там тоже поднимались укрепления, обращённые не к нам, а к долине.
При виде этого, мы стали терять надежду на помощь. Нашим друзьям, пожалуй, будет так же невозможно пробраться с той стороны, как нам прорваться с этой! Двери тюрьмы, закрытые для нас, были точно так же закрыты и для наших спасителей!
Мы все упали духом. Самые храбрые люди понурили головы, а остальные плакали, как женщины, уже чувствуя на плечах своих удары бича, которым римляне бьют рабов. Были и такие, которые бранили и проклинали Верцингеторикса.
Верцингеторикс ежедневно обходил всех, не обращая внимания на упрёки. Он говорил со всеми и, показывая на запад, уверял, что оттуда явится спасение.
Тридцать дней миновали, и наши запасы почти совсем истощились. Верцингеторикс приказал уменьшить пайки наполовину, и через три дня он уменьшил их до четверти. Женщинам и невоинам давали продовольствия столько, чтобы только поддержать жизнь и не дать умереть с голоду.
Голод действовал так сильно, что вызывал бред. Женщины вдруг вставали ночью и кричали какие-то непонятные слова, которые суеверные люди принимали за пророчества. Люди, не помня себя, бросались к Римским окопам, и падали, сражённые неприятелем, лаза наши, уже не переносившие света, расширялись, однако, глядя вдаль: между листьями ракит, серебрившимися на солнце, нам представлялся блеск оружия. По вечерам, на красном зареве после закатившегося солнца, мы как будто видели воинов, махавших мечами.
Прошло ещё восемь дней. На девятый день Верцингеторикс собрал всех начальников на военный совет. Немного пришлось ему говорить, чтобы объяснить нам положение дел. Положение наше было ужасно: даже если бы можно было существовать на одну четверть пайка, то и тогда продовольствия у нас оставалось всего на три дня.
Кое-кто начал говорить, что так как условленных восемь дней прошли после тридцати дней и так как всякая надежда на спасение иссякла, то оставалось только сдаться и отворить городские ворота. Предложение это высказывалось нерешительно, в полголоса, с опущенными глазами и как бы со стыдом.
Крики негодования заставили этих людей замолчать. Все начальники согласились лучше умереть с голоду, чем идти на такой позор.
XV. Всенародное ополчение
Ужас окружал нас, и боги опрокинули на наши головы чашу проклятий.
Я отправился к Верцингеториксу и сказал ему:
— Наши друзья и представить себе не могут, в каком ужасном положении мы находимся. Они, по нашему галльскому обыкновению, не торопятся, и очень может быть, что стоят тут где-нибудь недалеко и спорят, как бы нам лучше помочь, не подозревая, в каком отчаянном положении мы находимся. Надо каким-нибудь образом дать им знать. Я так много и так внимательно смотрел на римские укрепления, что подметил одно место, где один человек может незаметно пробраться, в особенности ночью. Позволь мне попытаться. Если я погибну, то у нас будет только одним убитым больше. Если же мне удастся пробраться, то я, может быть, ускорю прибытие помощи.
— Если бы с этой просьбой, — отвечал мне Верцингеторикс, — обратился ко мне кто-нибудь другой, то я мог бы предположить, что он хочет поскорее умереть и умереть менее ужасной смертью. Но твою преданность я знаю. Отправляйся же, и да помогут тебе боги!
Когда я сообщил о своём намерении Амбиориге, она поцеловала меня и тихо заплакала.
Войдя к себе в палатку, я донага разделся, оставив на шее цепочку с талисманом и перстень Цезаря. Я натёр всё тело и даже волосы маслом, смешанным с сажей. В таком виде я мог пройти незамеченным в ночном мраке и легко мог прятаться в воде. Этой краской я натёр и лезвие своего меча, чтобы оно не выдало меня своим блеском. Часовые у ворот чуть не упали со страха, увидев перед собой такое чудовище. Но я назвал себя, и ворота мне отворили. Ночь была не так темна, как бы мне было нужно; но по небу плыли облака и закрывали на время луну. Когда лунный свет обливал местность, я ложился на землю, скрываясь за трупами воинов, павших в последнем сражении, и затем как лисица пробирался между ними. Так добрался я до Уазы и проскользнул под ивами. Лёжа в воде, я только изредка попадал в глубокое место, где мог плыть, а большей частью мне приходилось ползти по грязи.
Свет луны не проникал сквозь ивы, наклонившиеся над водой с обоих берегов. Приблизившись же к римским линиям, я вдруг очутился на совершенно открытом месте, так как римляне вырубили все кусты для укреплений. В эту минуту выплывшая луна облила всё своим предательским светом. Я тихо перевернулся на спину, и поплыл, погрузившись в воду. Дышал я, держа во рту соломинку.
Вдруг я увидел стоявших по обе стороны реки двух римских часовых и услышал такой разговор:
— Не сладко нам тут, — говорил один.