Печать Цезаря

Рамбо Альфред

Сам Цезарь выучил нас побивать лёгкие нумидийские отряды тяжестью наших коней, облачённых в колючие латы, колоть слонов в хоботы так, чтобы они бежали обратно и давили бы римские же когорты, и выучил брать приступом римские лагеря.

Ужас и дыхание смерти пронеслось над римской аристократией, для которой мы были только варварами. Побеждённый римлянин стоял в цене ниже побеждённого при Алезии галла: его нельзя было сделать даже рабом, потому что он был римским гражданином; его можно было только убить. И дело дошло до того, что сами римляне стали упрекать нас в мягкосердечии к их собратьям.

В одной из этих междоусобных битв я вдруг встретил того самого Лабиена, голос которого раздавался на паризских долинах и на укреплениях римских лагерей под Алезией. Приняв нас за латинов, он хотел привлечь нас своим красноречием на сторону сената. Он подскакал к нам на коне и снял шлем, для того чтобы мы узнали его. Но, подъехав к нам, он увидел длинные рыжие усы, голубые глаза, крылья орла на шлемах, бобров на щитах, а на знамёнах милую птичку, вовсе не походившую на римского орла. Он быстро надел шлем и хотел повернуться, но не успел. Меч одного из моих воинов поразил его насмерть.

Я взял его меч и знаки отличия; кроме того, я взял множество золотых ожерелий и запястий римских центурионов и трибунов, много венцов азиатских и африканских царей, подобранных на поле битвы. Но зато вместе с этим я получил немало ран.

Нашими галльскими победами мы обратили Цезаря в какого-то бога. Перепуганные римляне воздвигали ему статуи в своём республиканском городе; на его голову, всё более и более лысевшую, они возлагали золотые венки.

Мы радовались, глядя на их унижение. Мало того, что они поклонялись мраморным и бронзовым идолам, — они стали поклоняться смертному, человеку, который был у меня в руках, под моим мечом! Мы в свою очередь заставили их поклоняться победителю, которому они нас заставили кланяться.

Мы снова стояли лагерем под стенами Рима. Цезарь, заняв место наших древних Вреннов, провёл нас по Греции, по Африке, по Испании, где были когда-то наши предки. Теперь он привёл нас даже на укрепления Рима. Ему стоило только подать нам знак, и мы осадили бы Капитолий. Мы узнали бы вкус римских гусей, приготовленных с арвернскими каштанами. Но знака этого он не подал...

Напротив того, до торжественного въезда своего в Рим в сопровождении побеждённых египетских цариц и африканских царей он отпустил нас.

— Я доволен тобой, — сказал он мне. — Ты отлично дрался. Ты хорошо послужил римской свободе...

Римской свободе! Он улыбался своими тонкими губами произнося эти слова, и прибавил:

— Теперь ты можешь вернуться домой. Поезжай залечить свои раны. Может быть, когда-нибудь я позову тебя. Знаешь, из тебя вышел бы славный римский сенатор!..

Цезарь напрасно не оставил нас при себе. Мы не дали бы заколоть его римским сенаторам, бежавшим перед нами с поля брани.

Вернувшись к своей милой Амбиориге и услыхав, что Цезарь был убит римскими заговорщиками, я почувствовал что-то странное.

Конечно, я должен был ненавидеть его за то зло, которое он нам сделал, за все его жестокости у венетов, в Аварикуме, в Алезии, за его варварство с сыном Кельтила, с его родственником Вергассилавном и многими другими храбрецами. Но нельзя драться четыре года под начальством вождя и в некотором роде не привязаться к нему, в особенности, если этот вождь постоянно водил вас к победе.

— Твои победы под знамёнами Цезаря неужели могут заставить тебя забыть твои победы под знамёнами сына Кельтила? — лукаво говорила мне Амбиорига.

Это правда, что за поражениями следовали победы. Я был воином Верцингеторикса и раз он меня поцеловал. Я был солдатом Цезаря, и он обещал мне место в своём сенате. Во мне точно два человека. Неужели я готов сделаться римлянином, как сделались южные галлы? Нет! Нет!

Неужели есть какое-нибудь противоречие в моих чувствах к моим двум начальникам? Не думаю. Я восхищаюсь военными дарованиями Цезаря, и благодарен ему не только за то, что он провёл галлов под крыльями золотого жаворонка по славному пути наших предков, но и за то, что он, может быть показал им путь будущего. Что это будет за будущее? Сам Рим принял на себя труд соединить галлов под одну верховную власть. Он прекратил прежние раздоры, так сильно нас ослаблявшие; в общем несчастье он заставил нас забыть наше старое соперничество.

Вот почему ненависть моя к Цезарю несколько уменьшается. А сын Кельтила? Этим я восхищаюсь беспредельно, люблю его и поклоняюсь как богу. Он был моим первым вождём, и клянусь Камулом, что даже во время римских битв я остался ему верен!

Разумеется, сердцу героя приятно одерживать победы в далёких странах. Но ничто не может сравняться с наслаждением терпеть холод, жажду, голод, ежедневно рисковать своей жизнью, хотя бы в неравной битве, когда это делается ради защиты своей родины. За родину свою отрадно и умереть.

Пусть будет проклят и благословен восьмой год моего всадничества! Год с суровой зимой и сухим летом, год, в который жатва наша погибла от огня и в который люди умирали в городах от голода, год Герговии и Алезии! И теперь из всех лет моей продолжительной жизни я желал бы пережить именно этот год! В этот год я почувствовал, что в моей груди бьётся сердце великого народа!

Почему римляне почувствовали такое уважение к галлам, которых презирали прежде как варваров? Это произошло оттого, что в этот год они поняли, что выше свободы для нас ничего не существовало, и что для неё мы готовы пожертвовать всем. Да, мы были побеждены, но с тех пор римляне могли убедиться на тяжком опыте, что право может быть на одной стороне, а успех на другой.

Когда три богини обрежут нити моей жизни, то не хороните, дети, со мной трофеев, приобретённых мною в Фарсале и в Африке, не кладите и трофея Герговии. Схороните меня с затупленным мечом и в помятых латах, бывших на мне при Алезии. И если вы заимствуете от римлян обычай, который я вовсе не порицаю, высекать на камне имена умерших, то на моей могиле просто оставьте надпись:

«Здесь покоится воин Верцингеторикса»