Печать дьявола
Шрифт:
Мужская аморальность зло глумилась над женской безнравственностью.
Удаляясь в противоположную Хамал неожиданно подумал, что за тридцать тысяч эта тварь может согласиться на его изыски, и даже позволить то, что так порадовало и возбудило мсье де Невера. Но Гиллель не стал размышлять дальше, презрительно махнув рукой. Эрна вызывала в нём такое омерзение, что даже возможность удовлетворить за её счёт свою извращённую садистскую похоть его не привлекала.
При этом ни Эрна, ни Хамал не заметили удвоившейся за время их разговора тени от колонны в библиотечном портале. Когда Хамал ушёл, она обрисовала пепельные волосы и аскетичную худобу Фенрица
Часть 3. Ноябрьское полнолуние.
Глава 12. Баб, что ли, мало?
Если бы глаз мог видеть демонов, населяющих Вселенную, существование было бы невозможно.
– - Талмуд, Берахот, 6
Поздняя осень медленно вступила в Меровинг, золотисто-багряная листва осыпалась с древесных ветвей, ноябрьский воздух стал как-то призрачнее и прозрачнее. С похорон Лили минуло уже больше трёх недель. Охрана в замке была усилена, после одиннадцати по коридорам теперь ходили надзиратели.
Гиллеля Хамала распоряжение декана нисколько не обеспокоило. Он и так просиживал в своей комнате дни и ночи напролёт. Осторожно перелистывал рулоны ветхих свитков, иногда что-то писал, иногда подходил к окну и подолгу смотрел в серое небо. Приближение зимы всегда нервировало его.
Хамал открыл тяжёлый свиток, за который покойный отец заплатил несколько сотен гиней, наткнувшись на него в Лондоне. "Бог читает Талмуд стоя..." Пытался вдуматься в содержание, но понял, что это бессмысленно. Что-то мучило, душу тяготила изнуряющая тоска и не давала покоя. Что с ним? Гиллель отложил свиток.
Из запертого шкафа, дважды проверив запоры на двери, извлёк инкрустированную серебром шкатулку с надписью на арамейском. Открыл и погрузил пальцы в мерцающее сияние драгоценных камней.
Он знал и чувствовал их, как никто. Собранные вместе, они одновременно околдовывали и успокаивали. Он вертел в тонких пальцах фиолетово-красный уваровит, блестящий сухо, как налёт в винных бочках, нравился Хамалу своим порочным свечением и цимофан, неверностью блеска, зыбкостью тонов и мутью хороши были опалы. Изумруды и рубины он не любил за излишнюю яркость, топазы истаскались на мясистых мочках толстых лавочниц, жаждущих задёшево увешаться драгоценностями. Бриллиант хоть и завораживал Хамала, но, Боже, как он опошлился с тех пор, как им стали украшать свои руки торгаши! Все опошляется. Даже совершенство. Только сапфир не продался. Токи его вод ясны и прохладны, но при свете лампы -- увы, его пламя гаснет...
Нет. Не то. Всё не то. Что-то услышанное совсем недавно вонзилось в душу, словно заноза, и мучительно ныло. Но что?
Хамал вспомнил встречу с Эрной. Мерзавка и потаскуха. Он был задет и взбешён её мыслями о нём, но не это угнетало его. Гиллель погрузился в воспоминания. Три года назад он снял дом в Париже и принимал у себя женщин в будуаре цвета индийской розы, сияние которого омолаживало кожу блудниц, поблекшую от свинцовых белил и увядшую от ночных излишеств. Он жаждал тогда испить чашу самых ядовитых плотских безумств -- но чёртово неизбывное понимание самых потаённых мыслей последней из кокоток убивало его. Он перестал волноваться женщинами, однообразие ласк приелось и опротивело, тоска понимания сокровенного отравляла всё. Чувства его впали в летаргию, и только опуская на спину девки в лупанаре кнут и слыша её визг, он ненадолго оживлялся. Чёртовы бабы...
Тут Хамал осознал наконец странное обстоятельство, ставшее причиной его внутреннего беспокойства. Это был Митгарт! Митгарт вчера рассказал ему, что вытворил в борделе Нергал: привязал к кровати какую-то несчастную девку, издевался и чуть не запорол её до смерти, мадам Бове была в гневе, кричала, что тут ему не Париж, где можно позволить себе любую мерзость, но он заткнул ей рот оплатой по тройной ставке. Хамал ненавидел Нергала, но, слушая скабрёзные мерзопакостные подробности происшедшего, которые Бенедикт описывал с чувством и смаком, неожиданно почувствовал себя ещё хуже, чем после инцидента с Эрной.
Подумав немного, Гиллель тщательно запер шкатулку и спрятал её, потом осторожно выглянул в коридор. Уже пробило одиннадцать. Тишину нарушали только завывания ветра да шорох обледенелых ветвей за окнами. Надзирателя не было. Хамал замкнул дверь, прошёл несколько шагов и постучал в комнату Ригеля. Он был почти уверен, что Эммануэль у Мориса, но тот оказался у себя. Ригель выглядел утомлённым и немного встревоженным, но, увидев гостя, улыбнулся и жестом пригласил его войти.
Гиллель тоже улыбнулся.
– - Я не отвлекаю вас, Эммануэль?
– - Нет, я не занят. Вы хотели поговорить?
– - Да...
– - Хамал сел на краешек кресла, и неожиданно спросил, -- кто вы по национальности, Ригель?
Ригеля вопрос не смутил, но он несколько опешил. Потом неловко потёр лоб ладонью и растерянно улыбнулся, пожав плечами.
– - Моя бабка француженка, но, мне кажется, её муж, мой дед, был испанцем. А кто была моя мать -- я не знаю, но я говорю на испанском и понимаю по-итальянски и, возможно...
– - Он горестно пожал плечами.
– - Я рано осиротел. Но моё обучение здесь кем-то было оплачено. Мне так и не удалось узнать, кем. Хочу думать, что родителями.
– - А я -- еврей, вы знаете это?
Внимательно посмотрев на Гиллеля, Эммануэль кивнул.
– - Разумеется. Морис говорил, что ваш отец был талмудистом, а дед -- ювелиром. Но даже если бы он этого не сказал... в ваших глазах -- синайская пустыня.
– - Он осёкся и улыбнулся растерянно и виновато.
– - Простите, я, кажется, обижаю вас.
Хамал покачал головой. Гордый и высокомерный, ранимый и обидчивый, он нёс бремя своей национальности как хоругвь и клеймо одновременно. Но Ригелю, что бы тот ни сказал, Хамал, не понимая почему, прощал всё. Впрочем, в последнее время -- понимал. Он ощущал какую-то непонятную тягу к этому странному юноше, чьи мысли были непостижимо высоки, а поступки зачастую просто необъяснимы. Его общество радовало Гиллеля, подавляло хандру и успокаивало нервы. Он даже заметил, что немного ревнует его к Морису де Неверу, и сама их дружба вызывает его зависть.
Сейчас Гиллель не собирался откровенничать с Ригелем и открывать ему душу, этого он не сделал бы никогда и ни с кем, но даже простая возможность поболтать с человеком, в чьём кристальном благородстве он был уверен, была сегодня необходима Хамалу. Кроме того, от Эммануэля ему не приходилось скрывать свои экстраординарные дарования. Он с удивлением понял, что это странно облегчило его душу: не приходилось напряжённо думать, опасаясь выдать своё понимание чужих мыслей. Хамал расслабился.
– - Нет, не обижаете. Вы знакомы с Талмудом?