Печерские антики
Шрифт:
– А как же, - говорит, - в чём составляется наука светская?
Его прогонят, а он при случае опять пристаёт с чем-нибудь подобным, и это без всякой задней мысли или иронии, - а так, какой-то рефлекс его толкнет, он и спрашивает:
– Отчего рябина супротив крыжовника горче?
Но больше всего его занимали вещи таинственные, для которых он искал разъяснения в природе. Например, ему хотелось знать: "какое бывает сердце у грешника", и вот это-то любопытство его чуть не погубило.
Так как в доме жило несколько
Для этого требовалось прийти в анатомический театр, который тогда был во временном помещении, на нынешней Владимирской улице, в доме Беретти.
Гиезий долго не решался на такой рискованный шаг, но страстное желание посмотреть сердце грешника его преодолело, он пришёл раз к студентам и говорит:
– Есть теперь у вас мёртвый грешник?
– Есть, - говорят, - да ещё самый залихватский.
– А что он сделал?
– Отца продал, мать заложил и в том руку приложил, а потом галку съел и зарезался.
Гиезий заинтересовался.
– Меня завтра дедушка к Батухину в лавку за оливой к лампадам пошлёт, а я к вам в анатомию прибегу, покажите мне сердце грешниче.
– Приходи, - отвечают, - покажем.
Он сдержал своё слово и явился бледный и смущённый, весь дрожа в страхе несказанном.
Ему дали выпить мензулку препаровочного спирта для храбрости, под видом "осмелительных капель", сказав притом, что без этого нельзя увидать сердце.
Он выпил и ошалел, сердце он нашёл совсем неудовлетворительным и вовсе не похожим на то, как его себе представлял, судя по известному лубочному листу: "сердце грешника - жилище сатаны". Чтобы увидеть сатану в сердце, его уговорили выпить ещё вторую мензулку, и он выпил и потом что-то ел. А когда съел, то студенты ему сказали:
– Знаешь ли, что ты съел?
Он отвечал:
– Не знаю.
– А это ты, братец, съел котлету из человеческого мяса.
Гиезий побледнел и зашатался: с ним совершенно неожиданно сделался настоящий обморок.
Его насилу привели в себя и ободрили, уверяя, что котлета сжарена из мяса человека зарезавшегося, но от этого с Гиезием чуть не сделался второй обморок, и начались рвоты, так что его насилу привели в порядок и на этот раз уже стали разуверять, что это было сказано в шутку и что он ел мясо говяжье; но никакие слова на него уже не действовали. Он бегом побежал на Печерск к своему старцу и сам просил "сильно его поначалить", как следует от страшного прегрешения.
Старец исполнил просьбу отрока.
И дорого это обошлось здоровью бедного парня: дней десять после этого происшествия мы его вовсе не видали, а потом, когда он показался с ведром за плечами, то имел вид человека, перенёсшего страшные муки. Он был худ, бледен и сам на себя не похож, а вдобавок долго ни за что ни с кем
После, по особому к одному из нас доверию, он открыл, что дедушка его "вдвойне началил", то есть призвал к сему деланию ещё другого, случившегося тут благоверного христианина, и оба имели в руках концы верёвки, "свитые во двое", и держали их "оборучь". И началили Гиезия в угле в сенях, уложив "мордою в войлок, даже до той совершенной степени, что у него от визгу рот трубкой закостенел и он всей памяти лишился".
Но на дедушку отрок всё-таки нимало не роптал, ибо сознавал, что "бит был во славу Божию", и надеялся через это более "с мирскими не суетить и исправиться".
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
Кажется, это и в самом деле произвело в нём такой сильный перелом, к какому только была способна его живая и увлекающая натура. Он реже показывался и вообще уже не заводил ни разговоров с нами, ни пререканий с благоневерными поморами, которые "на тропаре повисли".
К тому же обстоятельства поизменились и поразмели нашу компанию в разные стороны, и старец с отроком на время вышли из вида.
Между тем мост был окончен, и к открытию его в Киев ожидали государя Николая Павловича. Наконец и государь прибыл, и на другой день было назначено открытие моста.
Теперь ничего так не торжествуют, как тогда торжествовали. Вечер накануне был оживлённый и весёлый: все ходили, гуляли, толковали, но были люди, которые проводили эти часы и иначе.
На тёмном задворке шияновских закуток и поморы и филипоны молились, одни с тропарем, другие без тропаря. Те и другие ждали необычайной для себя радости, которая их благочестию была "возвещена во псалтыре".
Около полуночи мне довелось проводить одну девицу, которая жила далеко за шияновским домом, а на возвратном пути у калитки я увидел тёмную фигуру, в которой узнал антропофага Гиезия.
– Что это, - говорю, - вы в такую позднюю пору на улице?
– Так, - отвечает, - всё равно нонче надо не спать.
– Отчего надо не спать?
Гиезий промолчал.
– А как это вас дедушка так поздно отпустил на улицу?
– Дедушка сам выслал. Мы ведь до самого сего часа молитвовали, почитай сию минуту только зааминили. Дедушка говорит: "Повыдь посмотри, что деется".
– Чего же смотреть?
– Како, - говорит, - "суетят никонианы и чего для себя ожидают".
– Да что такое, - спрашиваю, - случилось, и чего особенного ожидаете?
Гиезий опять замялся, а я снова повторил мой вопрос.
– Дедушка, - говорит, - много ждут. Им, дедушке, ведь всё из псалтыри открыто.
– Что ему открыто?
– С завтрашнего числа одна вера будет.
– Ну-у!
– Увидите сами, - до завтра это в тайне, а завтра всем царь объявит. И упротивные (то есть поморы) тоже ждут.