Пентаграмма
Шрифт:
В изоляторе было около сотни камер, но большая часть пустовала. Сейчас определенно был период спада. Не заходя к надзирателям, Мёллер зашагал по галерее мимо железных дверей. Шаги рассыпались эхом. Нет, изолятора он не переносил. Невыносим был, во-первых, сам абсурд, что здесь запирают людей. Во-вторых — атмосфера грязи и разрушенных жизней. А в-третьих — то, что тут творится. Мёллер, к примеру, помнил, как один человек, отбывавший предварительное заключение, пожаловался, что Грот направил на него струю из пожарного шланга. ОСО жалобу отклонили: размотав шланг,
Как и в остальных камерах, в пятой вместо привычного замка было нехитрое устройство, позволяющее открывать дверь только снаружи.
Посреди камеры, обхватив голову руками, сидел Харри. Первое, что бросилось Мёллеру в глаза, был насквозь пропитанный кровью бинт на правой руке. Харри медленно поднял голову и посмотрел на начальника. На лбу красовался пластырь, глаза были воспаленными. Как будто он плакал. Пахло рвотой.
— А почему ты не на койке? — спросил Мёллер.
— Не хочу спать, — не своим голосом прошептал Харри. — Не хочу снов.
Мёллер поморщился, пытаясь скрыть потрясение при виде израненного Холе. Ему и раньше приходилось видеть Харри не в лучшие дни. Но сейчас было что-то особенное.
Он кашлянул:
— Пойдем.
Когда они шли на выход, Плакса-Грот и его молодой коллега не удостоили их ни единым взглядом, но Мёллер заметил, что Грот выразительно покачал головой.
На стоянке Харри вырвало. Он стоял согнувшись и изрыгал желчь вперемешку с бранью. Мёллер прикурил сигарету и протянул ему:
— Тебя не записали. Все неофициально.
Харри засмеялся, закашлялся, потом произнес:
— Спасибо, шеф. Приятно сознавать, что, когда меня уволят, мой послужной список будет чуточку чище.
— Не в этом дело. А в том, что иначе пришлось бы моментально отстранить тебя от должности.
— Ну и что?
— В ближайшие дни мне будет нужен такой следователь, как ты. То есть такой, как ты, когда трезвый. Вопрос в том, можешь ли ты не пить.
Харри выпрямился и с силой выдохнул дым.
— Вы знаете, что я могу. Вот захочу ли? — спросил он скорее себя, чем начальника.
— Не знаю, Харри. Захочешь?
— Для этого нужна веская причина, шеф.
— Да. Полагаю, что нужна.
Мёллер в задумчивости посмотрел на своего инспектора. Представил картину со стороны: летняя ночь, они стоят одни на автостоянке посреди Осло в бледном свете луны и фонаря, полного дохлых насекомых. Вспомнилось все, через что они прошли вместе. Все проблемы, которые они решили. И не решили. Но все равно. Неужели после многих лет работы бок о бок их пути вот так банально разойдутся?
— Насколько я тебя знаю, — произнес наконец Мёллер, — на ноги тебя может поставить только одно — работа.
Харри не ответил.
— И работа для тебя есть. Если захочешь.
— Что за работа?
— Вот это я получил сегодня в конверте и сразу бросился искать тебя.
Мёллер разжал кулак, луна и фонарь осветили ладонь
— Хм… — отреагировал тот. — А где остальное тело?
В пакете лежал длинный тонкий палец с красным лаком на ногте. На пальце было кольцо с драгоценным камнем в виде пятиконечной звезды.
— Больше ничего нет, — ответил Мёллер. — Только средний палец левой руки.
— Эксперты определили чей?
Бьярне Мёллер кивнул.
— Так быстро?
Мёллер еще раз кивнул и схватился рукой за живот.
— Хм… Стало быть, Лисбет Барли, — сказал Харри.
Часть III
Глава 13
Понедельник. Прикосновение
«Ты на телеэкранах, любовь моя. Целая стена — тебя. Двенадцать изображений, которые двигаются одинаково, отличаясь лишь малейшими оттенками и яркостью. Ты идешь по парижскому подиуму, останавливаешься, поводишь бедрами, смотришь на меня заученным холодным, невидящим взглядом, а потом поворачиваешься спиной. Эффектно. Отворачиваться — всегда эффектно, и ты это знаешь, любовь моя.
Сюжет окончен, и вот ты смотришь на меня двенадцатью строгими взглядами, и по твоим губам я читаю двенадцать одинаковых новостей. Ты сообщаешь их беззвучно, и я люблю тебя за эту беззвучность.
Потом — наводнение где-то в Европе. Смотри, любовь моя, это мы бредем в воде по улицам.
И я рисую пальцем твою звезду на выключенном телевизоре, на мертвом и пыльном экране. Но между ним и кончиком моего пальца проскальзывает напряжение. Электричество. Крупица жизни. Она рождается от моего прикосновения.
Вершина звезды касается тротуара перед красным кирпичным домом на другой стороне перекрестка. Отсюда, из магазина, я хорошо вижу его в промежутках между телевизорами. Один из самых оживленных городских перекрестков, любовь моя, и обычно здесь огромные пробки, но сегодня машины стоят лишь на двух из пяти лучей, расходящихся от черной асфальтированной сердцевины. Пять лучей, любовь моя! Сегодня ты весь день лежишь в постели и ждешь меня. У меня осталось только одно дело, и я приду. Если хочешь, я могу положить в тайник письмо и прошептать тебе заученные наизусть слова: «Любовь моя, я постоянно думаю о тебе. До сих пор ощущаю поцелуи твоих губ, прикосновение твоего тела…»
Открываю дверь и выхожу из магазина. Мир заливает солнце. Солнце. Заливает. Жди меня».
День для Мёллера начался скверно.
Ночью вызволял Харри из изолятора, а с утра проснулся от болей. Живот раздуло, как воздушный шар.
Но самое плохое впереди.
Впрочем, в девять он в этом засомневался, когда трезвый Харри явился на утреннее совещание. За столом к тому времени уже сидели Том Волер, Беата Лённ, четверо оперативников и двое сотрудников криминального отдела, которых вчера вечером вызвали из отпуска.