Пентаграмма
Шрифт:
— Могу я чем-нибудь помочь? — Из-за плохой акустики голос прозвучал менее дружелюбно, чем ему хотелось.
Незнакомец переступил порог:
— Надеюсь. Я пришел исправлять содеянное.
— Отрадно слышать, — сказал Николай. — Но я не исповедник. Там, у входа висит табличка, на ней часы приема. Приходите, когда указано.
Человек подошел ближе. По черным кругам под глазами Николай понял, что тот давно не спал.
— Я пришел починить звезду, которую сломал.
Через пару секунд до Николая дошел смысл его слов.
— Ах вон оно что… — протянул он. — Но это тоже не ко мне. Хотя, прямо скажу,
— Так вы здесь не работаете?
Николай покачал головой:
— Мы просто иногда снимаем этот зал. Я из храма Святой равноапостольной княгини Ольги.
Мужчина поднял бровь.
— Русская православная церковь, — пояснил Николай. — Я иеромонах и пресвитер. А вам нужно найти кого-нибудь из руководства здешней церкви.
— Хм. Спасибо. — Мужчина не уходил. — Чайковский? Первый концерт для фортепиано?
— Верно. — Николай даже удивился: этот норвежец в футболке совсем не походил на образованного человека. Скорее на бродягу.
— Мне его играла мама, — пояснил тот. — Говорила, что это трудное произведение.
— У вас хорошая мама.
— Да, она была очень доброй. Почти святой. — Он криво улыбнулся.
Эта улыбка смутила Николая. Какая-то она была противоречивая: дружелюбная и циничная, вроде бы радостная, но в ней угадывалась и душевная мука.
— Спасибо за помощь, — сказал мужчина и направился к двери.
— Не за что.
Николай повернулся к фортепиано и сосредоточился. Осторожно нажал на клавишу, почувствовал, как мягко и неслышно молоточек коснулся струны… И вдруг подумал, что не услышал, как закрывается дверь. Обернувшись, он увидел, что незнакомец стоит у двери и разглядывает звезду в разбитом окошке.
— Что-то случилось? — спросил иеромонах.
Мужчина поднял взгляд:
— Да нет. А почему вам кажется неподобающим, что звезда висит вверх тормашками?
Николай усмехнулся:
— Это же перевернутая пентаграмма!
На лице у собеседника отразилось непонимание.
— Пентаграмма, или пентакль, — древний священный символ не только в христианстве. Видите — пятиконечная звезда, нарисованная без отрыва руки. Похожа на звезду Давида. Изображения пентаграммы находят на могильных камнях, которым по нескольку тысяч лет. Но перевернутая пентаграмма — когда три луча внизу, а два вверху — один из основных символов в демонологии.
— Демонологии? — Голос прозвучал спокойно и уверенно, как будто собеседник Николая привык получать ответы.
— Учение о силах зла. Оно возникло, когда люди еще верили, что зло в мире исходит от демонов.
— А теперь что, демонов отменили?
Николай повернулся на табурете. Неужели он ошибся? Слишком пытливый ум для дебошира или бродяги.
— Я из полиции. — Мужчина словно прочитал его мысли. — Мы там привыкли спрашивать.
— Ясно. А почему вы спрашиваете именно об этом?
Холе пожал плечами:
— Не знаю. Я этот символ видел совсем недавно. Сейчас не вспомню, где именно и насколько это важно. А какому демону он соответствует?
— Дьяволу, — сказал Николай по-русски и нажал сразу три клавиши — диссонанс. — Сатане.
Вечером Олауг Сивертсен открыла дверь на балкон, откуда
Олауг закрыла глаза и подставила лицо солнечным лучам.
В молодости она не любила солнца: кожа краснела, начиналось раздражение. Ах, как тогда она скучала по влажному, прохладному лету Северо-Западной Норвегии. Теперь Олауг состарилась, ей было под восемьдесят, сменились и предпочтения: она любила не холод, а тепло, не темноту, а свет, не одиночество, а компанию, звуки, а не тишину.
А в 1941 году все было совсем не так. Прощай, родная Аверёйя! — шестнадцатилетней девушкой она приехала в Осло по этим же самым рельсам и устроилась на виллу Балле прислугой к группен-фюреру Эрнсту Швабе и его супруге Ранди. Швабе, высокий, холеный, аристократичный, поначалу внушал Олауг страх, но хозяева относились к ней с дружелюбием и уважением, и вскоре она поняла, что бояться ей нечего, главное — проявлять в своей работе ту самую хваленую немецкую основательность и пунктуальность.
Эрнст Швабе, начальник отдела наземного транспорта вермахта, сам выбрал привокзальную виллу. Его супруга Ранди, очевидно, тоже работала в этом отделе, но Олауг ни разу не видела ее в униформе. Из окна комнаты для прислуги были видны сад и рельсы. В первые недели она никак не могла заснуть из-за грохота поездов, гудков и прочего городского шума, но потом привыкла. А через год, получив первый отпуск и приехав домой, она по ночам вслушивалась в тишину, пытаясь уловить хоть какие-нибудь звуки — признаки присутствия людей.
Люди… Их побывало много на вилле Валле в войну. Супруги Швабе часто принимали у себя гостей: и немцев, и норвежцев. Если б народ только знал, сколько местных видных деятелей побывало в гостях у вермахта, чтобы выпить, закусить и покурить. После войны Олауг чуть ли не первым делом попросили сжечь уцелевшие визитки с именами гостей. Она сделала, как попросили, и словом ни с кем об этом не обмолвилась, хотя порой хотелось, когда знакомые лица появлялись в газетах с речами о том, как тяжело они пережили иго нацистской оккупации. Олауг молчала по веской причине: когда немцы капитулировали, у нее сразу же пригрозили отнять ее мальчика, которого она любила больше всего на свете. И страх появился снова.