Пепел и алмаз
Шрифт:
Район этот, до которого от центра было минут пятнадцать ходу, занимал довольно большую площадь. По-настоящему застраиваться он начал спустя несколько лет после первой мировой войны, когда распространилось кооперативное строительство. В то время разные государственные и частные учреждения стали возводить на пустыре дешевые дома для своих служащих. Строились эти дома на скорую руку и не радовали взора, а перед второй мировой войной пришли совсем в плачевное состояние. Но, к счастью, не они определяли лицо нового района. До той поры место мальчишеских игр, заречье стало быстро застраиваться и заселяться, словно вновь открытая земля, а после кризиса строительство развернулось еще шире и было приостановлено лишь новой войной. Жить за рекой считалось в Островце хорошим тоном. Зажиточные горожане — торговцы, фабриканты, высшее чиновничество и хорошо зарабатывающие представители свободных профессий — один за другим переселялись туда в собственные дома. Те, у кого не хватало денег на покупку дома, могли снять в поселке квартиру, правда, несколько
Косецкие переехали на свою виллу только за год до войны. А раньше, переселившись из Варшавы в Островец, они три года жили в самом центре, на фешенебельной Аллее Третьего мая, по соседству с казармами знаменитого полка островецких улан. Переезд в собственный дом был большим событием в их довольно однообразной, серой жизни. На постройку ушло все, что Косецкий скопил за свою частную адвокатскую практику, еще до назначения его в Островецкий окружной суд, а потом — на доходном месте юрисконсульта одной солидной кооперативной фирмы. Переезд как будто ни в чем не изменил течения их жизни, если, конечно, не считать, что теперь Косецкому на дорогу в суд, а сыновьям — в гимназию приходилось тратить гораздо больше времени. Но сама недвижимость, дом с садиком, на который Алиция тратила много времени и сил, а также связанное с этим ощущение прочности своего положения служили ярким доказательством, что жизненные принципы четы Косецких себя оправдали.
Когда началась вторая мировая война, Антоний Косецкий был уже не первой молодости. И хотя выглядел он не старше сорока, на самом деле ему было под пятьдесят.
Звезд с неба он не хватал и не относился к разряду баловней судьбы, которым удача сама плывет в руки. Ему ничего не давалось в жизни легко, поэтому в зрелом возрасте он, основываясь на собственном опыте, недоверчиво относился к блестящим карьерам и презирал ловкачей, пробивающих себе дорогу с помощью связей. Добросовестность, упорство и честолюбие были теми тремя китами, на которых зиждилось его благополучие. Медленно, но неуклонно шел он в гору по жизненной стезе, не зная ни стремительных взлетов, ни неожиданных падений и катастроф. К близким был требователен, но не менее сурово и критически относился к самому себе. Тем, кто мало знал его, он мог показаться черствым. Но при более близком знакомстве его начинали ценить по достоинству, и если он не всегда вызывал к себе горячую симпатию (это часто бывает с людьми, у которых за плечами трудный и безрадостный жизненный путь), то уважать себя заставлял даже своих противников.
Родился он в девяностых годах прошлого века, в маленьком городишке центральной Польши, в семье, из поколения в поколение работавшей в сахарной промышленности. Быть может, искать других путей в жизни побудил его пример старших братьев и сестер, у которых не было иных интересов, кроме работы и семьи. Отчий дом — сырое и мрачное строение, позади которого был сад и пчельник, — он покинул рано, тринадцати лет от роду. Когда пришло время позаботиться о будущем младшего отпрыска (остальные шестеро уже подросли и были пристроены), Стефак Косецкий, сорок лет прослуживший кладовщиком на сахарном заводе, почему-то вспомнил, что друг его детства — владелец большого магазина в Варшаве. Благодаря этой старой дружбе Антоний в один прекрасный день очутился в столице — это было в 1905 году — и поступил учеником в лавку колониальных товаров. Кажется, то был первый и последний случай в его жизни, когда он воспользовался протекцией. За работу он получал харчи, одежду, пару ботинок в год да складную койку в нише крохотной мансарды на Хмельной улице, недалеко от Венского вокзала; в этой мансарде, кроме него, ютились еще три продавца.
Жизнь в городе была несладкой. Продавцы, с которыми он жил, взвалили на него всю домашнюю работу. Он вскакивал чуть свет, а зимой — еще затемно и, пока три пана совершали за ширмой свой утренний туалет, чистил им ботинки и одежду, носил воду со двора, кипятил чай, подметал и прибирал комнату. А к шести уже мчался на Велькую в лавку: знакомство с этим сложным торговым механизмом он начал с самых азов, то есть был мальчиком на побегушках. Три раза в неделю он оставался в лавке до закрытия, часов до одиннадцати, по остальным дням его отпускали раньше, чтоб дать ему возможность посещать вечерние торговые курсы. Но это было не ученье, а сплошная мука. В будни продавцы не позволяли ему жечь лампу по ночам, и в его распоряжении оставалась только суббота. Один из продавцов — тихий, чахоточный пан Юзеф — воскресные дни проводил у матери в Маримонте; двое других — пан Эдмунд и пан Теофиль — приводили девиц. Нишу, где ютился Косецкий, завешивали грязной простыней, и он, заткнув уши, мог зубрить в своем укрытии,
Так он прожил долгих три года. Но они не прошли для него даром: он научился беречь деньги, время и на всю жизнь сохранил отвращение к продажной любви. Через три года он почувствовал себя в силах начать самостоятельную жизнь, идеал которой сложился в его сознании уже в то время. Когда, после смерти бедного пана Юзефа, у него появились шансы стать продавцом, он покинул лавку и мансарду и на свои сбережения — что-то около двадцати рублей — снял на Повислье дешевый угол у вдовы акцизного чиновника. За несколько месяцев круглосуточной зубрежки он настолько преуспел в науке, что сдал — правда, не блестяще, но вполне прилично — экзамен в пятый класс гимназии. Только после этого сообщил он домой о перемене, происшедшей в его жизни. Отца уже год как не было в живых, а мать прислала ему свое письменное благословение и десять рублей. Это были первые и последние деньги, полученные им из дому. Время от времени приходили с оказией продукты: мед, хлеб домашней выпечки, масло. Но по большей части он голодал.
Антоний был неуклюжим подростком с чересчур длинными руками и непослушными жесткими волосами. Он не умел быть беспечным и приятным, не умел веселиться. Не имел и друзей. Ученье давалось ему с трудом. Но, уж что-нибудь выучив, он запоминал это на всю жизнь. Когда он готовился к экзаменам на аттестат зрелости, умерла мать. Перед ним встал выбор: или не мешкая ехать на похороны, или повторить еще раз тригонометрию, в которой он не был силен. И он выбрал тригонометрию. В родной город он так никогда и не попал. Судьба братьев и сестер его не интересовала. А они переженились, повыходили замуж, нарожали детей — им тоже было не до него. Он пошел своим, особым путем в жизни, и если когда-нибудь вспоминал свое детство и раннюю юность, то лишь затем, чтобы почувствовать расстояние, отделявшее его от тех дальних годов. И чем больше оно становилось, тем сильнее крепла его вера в свои силы и в будущее.
Еще в шестом классе гимназии задумал он стать адвокатом и позже не отказался от своего намерения, хотя при поступлении на юридический факультет и при прохождении курса не обнаружил не только блестящих, но даже средних способностей к адвокатской деятельности. Память у него была неважная, дикция — из рук вон, но он, зная за собой эти недостатки, приложил немало усилий, чтобы их преодолеть. В результате, когда десять — пятнадцать лет спустя многие университетские его товарищи достигли славы и высоких чинов, Косецкий завоевал репутацию всего лишь добросовестного адвоката, а позже — честного, заслуживающего доверия и уважения судьи. Но этой репутацией Косецкий очень дорожил. Он принадлежал к редкой породе людей, которых неудачи и врожденные недостатки учат быть довольными своей судьбой. Другой с его честолюбием в конце концов озлобился бы и стал завистником, ему же эти чувства были чужды.
В студенческие годы ему приходилось туго. Не на много легче жилось и после магистерского экзамена. Шла первая мировая война, но вызванные ею перемены на судьбе Косецкого сколько-нибудь заметно не отразились. Заслужив доверие одного известного варшавского присяжного поверенного, он получил работу в его конторе. За изучением судебных актов и тайн адвокатского ремесла прошло несколько лет, потом, во время наступления на Киев, его призвали в армию. Он проделал всю кампанию, разделив ее превратности со случайными товарищами по оружию. Был легко ранен, произведен в сержанты, даже награжден каким-то орденом и, демобилизовавшись в начале двадцать первого года, вернулся к своим занятиям в конторе. Вскоре этот короткий военный эпизод совсем изгладился из памяти. Его вытеснили другие, более важные вещи.
Ему наконец надоело быть помощником присяжного поверенного, и он открыл скромную, но собственную контору — не менее значительное событие в его жизни, чем в свое время решение уйти из лавки. Примерно тогда же — в тридцать один год — он женился на некоей Алиции Скородинской, показав себя человеком благоразумным и дальновидным. Его невеста, молоденькая девушка, была родом с Украины, где у ее родителей — мелких шляхтичей — было небольшое именьице под Белой Церковью. Отца она лишилась во время войны, а с матерью — жертвой тифозной эпидемии — рассталась навеки на пограничном репатриационном пункте и очутилась в Варшаве совсем одна, без средств к существованию. За некрасивого начинающего адвоката, который к тому же был почти на десять лет старше ее, вышла она не по любви. Но в приданое принесла мужу здоровье, девичью красоту, любознательный, хотя и недалекий ум, уживчивый характер и уменье мириться с обстоятельствами, — последнее свойство охраняет обиженных судьбой неудачников от разочарования в жизни. Она мечтала, правда, о более блестящем будущем, но и на выпавший ей скромный жребий не роптала. И надо сказать, что не только первые годы супружества, но и дальнейшая жизнь целиком ее вознаградили. Женщина домовитая, она всецело отдалась размеренной, однообразной семейной жизни с ее мелкими радостями и горестями, которые отнимали у нее много душевных сил и времени, но зато сделали ее ум и сердце нечувствительными к иным житейским благам и соблазнам. И хотя жилось им нелегко, нужды она не знала. Да и горя настоящего тоже — до поры до времени. Сыновья у них росли здоровые. Косецкий ей не изменял, он оказался верным и любящим супругом. А когда он стал наконец судьей и они благодаря этому заняли определенное положение в обществе, у Алиции появились прислуга, меховое манто, собственная вилла… Чего ей было еще желать?