Пепел и алмаз
Шрифт:
— Простите, я вас не понял.
— Мария много рассказывала о вас. Это удивительно, что вы меня здесь разыскали.
Он долго молчал.
— Вы знали мою жену? — наконец спросил он тихо.
Она кивнула.
— Мы жили с ней в одном бараке. Почти два года.
— Ах, вот как!
Ему не верилось: уже совсем потеряв всякую надежду, он благодаря простой случайности вдруг встретил человека, которого так давно искал. Значит, эта женщина видела Марию после того, как он с ней расстался! Она делила с ней тяготы лагерной жизни, слышала ее голос, была рядом с ней.
Словно отгадав его мысли, она спросила:
— Наверно, вы не ожидали такой встречи?
— Нет. Значит, вы знали мою жену…
Он чувствовал,
— Мария держалась очень мужественно, — сказала незнакомая женщина.
— Да? — только и нашелся он, что сказать.
Он сделал над собой огромное усилие, чтобы понять, о чем говорит лежащая на кушетке. Он видел перед собой ее изможденное, маленькое, как у ребенка, личико, видел ласковые, добрые глаза, слышал голос, но смысл ее слов не доходил до его сознания. Только спустя минуту он сообразил, что она рассказывает о Марии. Он сидел с закрытыми глазами, положив большие руки на колени, и слушал, не перебивая. Он не ошибся, все было именно так, как он предполагал. Но теперь предположения обрастали плотью. И из далекой дали, из мрака прошлого к нему словно вернулась любимая женщина, та, которая столько раз поддерживала его в тяжелые минуты и укрепляла пошатнувшуюся веру в людей. Она вернулась к нему такой же, какой была в тот день, когда они простились навсегда. Она была добрым гением для товарищей по несчастью. Она поддерживала их, и благодаря ее спокойствию, доброте и самоотверженности, благодаря ее вере в победу многие женщины смогли перенести весь этот кошмар. Ее очень любили.
С языка чуть было не сорвался вопрос, не дававший ему в последнее время покоя, — о том, как она умерла, но он раздумал. Какое это имеет значение? Умерла, и все. Память о ней живет в сердцах людей, с которыми она разделяла жесточайшие испытания. Частичка ее живет в женщинах, которые благодаря ей не отчаялись и не пали духом. Это главное. А не то, как она умирала и что чувствовала перед одинокой кончиной. И впервые за последнее время у него стало спокойно на душе, и он подумал, что не сказал на кладбище ни одного слова, которое не было бы им выстрадано, не проникнуто искренней верой и надеждой.
Прислонившись к перилам, Хелмицкий стал медленно считать до шестидесяти. Он старался считать так, чтобы каждая цифра ясно и отчетливо запечатлевалась в мозгу: пять, шесть, семь… Дверь в квартиру на втором этаже все оставалась открытой. Оттуда доносился плеск воды в корыте. Одиннадцать, двенадцать, тринадцать… Он спохватился, что считает слишком быстро, и замедлил темп. На ступеньках лежал слой угольной пыли. По стене вдоль широкой трещины в штукатурке полз паук… Двадцать четыре, двадцать пять… Пальцами правой руки он ощущал холодную, гладкую поверхность револьвера. Паук дополз до того места, где штукатурка совсем обвалилась, и остановился. Он опять поймал себя на том, что считает слишком быстро и недостаточно четко произносит про себя цифры. Тридцать один, тридцать два… Монотонный, механический ритм действовал успокаивающе. Со двора донеслись звуки патефона… Сорок три, сорок четыре… Какой-то знакомый вальс. Пластинка была заигранная, и сентиментальный вальс то и дело прерывало шипение. Сорок восемь… Паук куда-то исчез. Куда он девался? Его нигде не было. «Если я его не увижу, мне не повезет», — подумал Хелмицкий. Пятьдесят два, пятьдесят три… Он внимательно обшарил глазами стену. Паука не видно. Куда он мог заползти?… Пятьдесят восемь, пятьдесят девять… Вот он! Паук полз вниз… Шестьдесят!
Хелмицкий провел языком по пересохшим губам и начал подниматься по лестнице. Насчитал семь ступенек. В неделе семь дней. Но никак не мог припомнить, чего еще бывает семь. Он нажал кнопку звонка. Ага! Семь коров тощих и семь тучных. Семь смертных грехов и семь
За дверью послышались шаги.
— Кто там? — спросил женский голос.
— С электростанции, — ответил Хелмицкий.
Он был свидетелем, как долго вел переговоры Щука, прежде чем ему открыли, и заранее приготовился терпеливо ждать. Но, как видно, предлог был выбран удачно. Дверь на цепочке чуть приоткрылась, и в щелке показалась голова пожилой женщины.
— Опять с электростанции? Ведь только в пятницу принесли счет.
Хелмицкий любезно улыбнулся.
— Проверка счетчика.
— Феля! — послышался из глубины квартиры другой женский голос. — Кто там?
— С электростанции, — ответила стоявшая возле двери.
Очевидно, внешность его внушала доверие, потому что она сняла цепочку и открыла дверь. Войдя, Хелмицкий спокойно осмотрелся. Темный, тесный коридорчик. Шкаф. Сундуки. В глубине — дверь. Направо, рядом с входом в квартиру, открытая дверь на кухню. Там стояла вторая женщина, держа над раковиной большое сито. Теперь главное — не нервничать. И еще одно — только бы не явились другие домочадцы. Подведет паук или нет?
— Счетчик там, — сказала женщина, и вдруг ее широкое лицо с ровно подстриженной челкой стало серовато-зеленым.
— Только без крика, — пробормотал Хелмицкий вполголоса и знаком велел ей идти в кухню.
Но прежде чем она успела переступить порог, другая женщина, такая же приземистая и полная, поставив сито на кастрюлю, появилась в дверях.
— Что ты…— начала она и запнулась.
— Ну, живей, — зашипел он.
Обе в панике, онемев от страха, исчезли за дверью. У них был такой занятный вид, когда они стояли посреди кухни с серыми лицами, вытаращив глаза и беззвучно шевеля губами, что он не выдержал и улыбнулся.
— Не бойтесь, — любезно сказал он, — вам ничего не угрожает. Мне нужен человек, который сейчас находится у вас. Вот и все.
Он быстро оглядел кухню. В стене была еще одна дверь. Он открыл ее. Кладовка. Отлично!
— Прошу. Только быстрей!
Они торопливой рысцой послушно подбежали к нему. Он втолкнул в кладовку сначала одну, потом другую. Они еле уместились там и, привалившись друг к другу, как два снопа, ошалело вытаращили свои округлившиеся совиные глаза. На полке, прямо над их головами, лежал тонкий кусок грудинки. Хелмицкий закрыл дверь и повернул ключ. Тихо. Здесь ему больше нечего делать. Он прокрался в прихожую. Сундуки. Чемоданы. Шкаф. И откуда только выкопали такую рухлядь? Одна дверь. Вторая. Оттуда доносится женский голос. Из предосторожности он открыл сначала первую дверь. Пусто. «Все в порядке! Значит, паук не подвел», — подумал он.
Только уже проходя по двору, он услыхал позади слабый женский крик. Слов не разобрал, но догадался, что звали на помощь. Во дворе ни души, в подворотне — тоже. Хелмицкий вышел на улицу и неторопливым, размеренным шагом направился к Аллее Третьего мая. По ухабистой мостовой протарахтела извозчичья пролетка. Было тепло. Светило солнце. На мостовой возле кучи конского навоза громко чирикали воробьи. Молодая женщина везла детскую коляску. На углу стоял фургон для перевозки мебели, и в овальном зеркале, прислоненном к стене дома, он увидел свои ботинки. На улицу высыпали школьники. Он посмотрел на часы. Шесть минут третьего.
Вскоре он оказался на площади Красной Армии. В кафе Балабановича на веранде сидело всего несколько человек. Хелмицкий пересек площадь и свернул в боковую улицу. Здесь стояли солидные каменные дома. Он миновал один дом, другой, третий. Дальше тянулся обнесенный забором пустырь. За ним стояло одноэтажное деревянное строение. Заглянув в ворота, он увидел просторный двор с садиком сбоку и фабричными постройками в глубине.
Без труда разыскав в углу двора деревянную беленую будку уборной, он вошел внутрь, закрыл дверь на крючок, помочился, потом вынул из кармана револьвер и бросил его в зияющую дыру.