Пепел и алмаз
Шрифт:
По дороге он увидел нескольких знакомых и подумал, что, повстречай он их два дня назад, кое-кто мог бы и не узнать его. А сегодня ему кланялись еще издали, так же почтительно, как раньше. Это его не удивило. Потому что перед тем как выйти из дому, он, уже в пальто и шляпе, подошел к зеркалу и впервые увидел себя в нем таким, каким был до лагеря: представительным, хорошо сохранившимся мужчиной средних лет, с мужественным лицом и смелым взглядом. «А может, стремление выжить любой ценой и является основой нравственности», —
На рынке, где он столько лет не был, ему бросилось в глаза царившее там оживление, множество народа и автомобилей. По сравнению с довоенным временем разница была просто поразительная. Несмотря на то, что вид у людей был жалкий, потрепанный, дома тоже обветшали и хранили на себе многочисленные следы войны, машины были только военные, да и те обшарпанные, пыльные, на тротуарах лежали кучи мусора; несмотря на всю эту неряшливую нищету, жизнь била ключом. На домах развевались бело-красные флаги. По радио передавали марш «Под звездным знаменем».
На здании гостиницы тоже висело огромное бело-красное полотнище. Низенький круглый портье глянул из-под очков на Косецкого, сразу смекнув, что он из прежних, настоящих господ.
— В каком номере остановился инженер Щука? В семнадцатом?
На лице портье изобразилось нескрываемое разочарование.
— Жил в семнадцатом, — пробурчал он.
— То есть как жил? Он что, уехал?
Портье сделал рукой выразительный жест.
— Что? — спросил Косецкий, ничего не понимая.
— Кокнули, — сказал портье и, считая разговор оконченным, начал разбирать письма на конторке. Косецкий долго смотрел на конверты разного цвета и формата и наконец спросил:
— Когда?
Портье поправил сползшие на нос очки.
— Сегодня.
Косецкий постоял еще немного в задумчивости, потом повернулся и медленно пошел к выходу. И только тогда заметил в глубине холла мужчину, поднявшегося с кресла ему навстречу. Это был Подгурский. Косецкий бросился к нему.
— Что случилось? Это правда?
— Правда, — ответил Подгурский.
— Но кто это сделал? Когда?
— Кто? Все те же. — И, пристально взглянув на Косецкого, сказал: — Я ждал вас.
— Меня?
— Да. Мне нужно с вами поговорить.
— Як вашим услугам. Где прикажете? Здесь?
— Нет. Лучше пойдемте в комитет, это совсем рядом, на той стороне площади.
— Отлично!
Они молча пересекли площадь и вошли в ворота, где стояли часовые с автоматами.
Подгурский провел Косецкого через длинную анфиладу огромных, высоких комнат на первом этаже. Здесь всюду толпились люди: военные и штатские. Стук пишущих машинок мешался с обрывками разговоров. И только в последней комнате, с окнами на рынок, такой же большой, но почти без мебели, если не считать стола и двух стульев, никого не было.
— Что же здесь было до войны? — припоминал вслух Косецкий.
—
— Верно, верно, — кивнул Косецкий. — Экспонаты, конечно, уничтожены?
— Да, уничтожены.
Косецкий пододвинул стул к столу, сел И вопросительно посмотрел на Подгурского. Тот стоял у окна. Вид у него был утомленный и расстроенный.
— Слушаю вас.
— Я полагаю, вы догадываетесь, о чем пойдет речь?
— Разумеется, — спокойно ответил Косецкий. — Не догадываюсь, а знаю наверняка.
— Ну?
— Что же вам рассказал обо мне инженер Щука?
— Все.
— Что значит все?
Подгурского передернуло.
— И вы еще спрашиваете? Хотите, чтобы я вам объяснил, что это значит? Как вы можете смотреть людям в глаза… Вы! Какая мерзость!
С минуту длилось молчание. Вдруг Подгурский подошел к нему и сказал уже более спокойным тоном:
— Впрочем, это ваше дело. Что касается меня, я должен вам сообщить следующее: опираясь на показания товарища Щуки, я сегодня же передаю ваше дело в управление госбезопасности.
После небольшой паузы Косецкий спросил:
— Это все?
— Все.
Подгурский отвернулся и подошел к окну.
— Итак, вам больше нечего мне сказать? — спросил Косецкий.
Подгурский не ответил.
— Ну, что ж, — сказал Косецкий, вставая, — тогда, может быть, вы разрешите мне сказать несколько слов?
— Говорите, — буркнул Подгурский.
— Вам обязательно надо смотреть в окно? Я не привык говорить, когда ко мне стоят спиной.
Подгурский повернул голову.
— А бить по спине вы привыкли?
Косецкий выдержал его взгляд.
— Да, — спокойно ответил он, — трудно даже себе представить, к чему только не привыкает человек. Но мне кажется, вы не понимаете или не хотите понять одной простой вещи. Война, особенно такая, как эта, выявляет разные стороны человеческой натуры. Одни становятся героями, другие — преступниками. Правильно или нет?
Подгурский молчал. Он стоял, немного подавшись вперед, упершись обеими руками в стол.
— Вы не хотите со мной разговаривать? — спросил Косецкий.
— По-моему, — ответил тот, поднимая голову, — вы не совсем понимаете, с какой целью я вас сюда вызвал. Во всяком случае, не для дискуссии о том, кто и почему стал или не стал героем во время войны. Ясно?
Косецкий слегка наклонил голову.
— Абсолютно. Но вы неправильно меня поняли. Я не собираюсь вступать с вами в дискуссию. Я только хотел изложить вам свою точку зрения на факты, которые вам обо мне уже известны.
— Вы изложите ее суду.
— А разве вы уже не осудили меня? — воскликнул он. — Нет, вы должны меня выслушать. Даже не ради старого знакомства, а просто я, как человек, имею право высказать свою точку зрения.